– Почему? – чувствуя, что Хромов высказал все, спросил Грошев.

– Вадим сказал: «В случае, если мы засыплемся, ты будь в стороне. Значит, если мы поплывем на отсидку, ты нам там поможешь».

Что ж… Как не противно, а все правильно. Преступление есть преступление. Ни чистых мыслей, ни чистых поступков оно породить не может. Даже среди родственников прежде всего – выгода. Личная выгода.

От этого стало тоскливо, и Николай довольно резко сменил тон. Теперь он спрашивал быстро и требовательно.

– Значит, вы утверждаете, что прямо или косвенно вы знали о двух кражах из машин?

Хромов поначалу не понял, почему в следователе произошла такая перемена, и отвечал все так же доверительно.

– Да, о двух…

– Вы сами сбывали похищенное?

– Нет. Брал Женька или Вадим.

– Кому сбывали? Или оставляли себе?

– Не знаю.

В последнем ответе прозвучали те же жесткие, властные нотки, что и у Евгения Хромова, и Грошев понял – Иван Васильевич замкнулся.

Ну что ж… Бывает у человека та покаянная минута, когда нужно – не для других, для себя – выплеснуть из сердца все грязное, что в нем накопилось. Выплеснуть, чтобы заново разобраться в себе, в окружающих, в случившемся.

Сейчас Хромов разбирается, судит себя, братьев и сам выносит приговоры.

Чаще всего такие приговоры бывают даже суровей тех, что выносит суд. Но, готовясь снести законный приговор, человек, как сейчас, должно быть, Хромов, как бы закаляется в своей непримиримости и даже некоторой жалости к себе и к близким. Ведь нет на свете более жестокого суда, чем суд своей совести. Не нужно мешать Хромову. Пусть разбирается в собственной жизни, пусть отмучится, чтобы потом найти в себе силы побороться за себя с самим собой.

Николай молча протянул протокол, Хромов бегло прочел его и подписал.

Допрос Аркадия Хромова ничего не дал: он, как и Евгений, все начисто отрицал, слово в слово повторяя то, что было уже записано в милицейских протоколах.

Рыжеватый, заискивающе-рассудительный и осторожный, Вадим Согбаев тоже не рассказал ничего нового. Часто поправляя ворот розовой, а не красной, как утверждал свидетель, рубашки, отвечал быстро и обстоятельно: да, Хромовы, кажется, крали, но он в краже не участвовал.

– А где вы были, когда они крали?

– Я вам в точности не могу сказать, крали они или не крали. Но когда Евгений вроде бы в шутку предложил, кивнув на машину: «Проверим», я сразу же отвернул на сто восемьдесят и ушел в проходной двор.

– Допустим. Но когда там появились Хромовы и вы увидели у них портфель, свертки, коробку с туфлями…

– Этого я как-то не заметил, гражданин следователь, – перебил Согбаев. – Они меня догнали уже на улице. Женька предложил мне конфеты, я взял, мы еще посмеялись, как он их быстро купил, без очереди, а что было в руках у остальных – я не видел. Мы ведь были поддатые, и мне очень хотелось пить. И я, как взял и откусил конфетку, сразу отошел к бочке с квасом. А тут милиционер. Так что я у них ничего не видел.

– А пили вы по какому поводу?

– Да так… собрались… А что, как говорится, делать рабочему человеку, когда делать нечего? Вот и выпили.

– Ну вы-то, впрочем, нигде не работаете. Откуда же берете деньги на выпивку?

– Ну, первое, я привез деньжат из заключения. Заработал. А второе, друзей у меня много, да и прирабатываю иногда с Женькой. Пока хватает. Я ж неженатый, семьи нет, а много ли одному нужно?

– Аркадий утверждал в милиции, что он купил в Доме обуви французские туфли и вы их «обмывали». А вы вот не помните, по какому поводу выпивали.

– Так и так может быть и этак, товарищ следователь, – потупился Вадим. – Может, и состоялся разговор насчет туфель, только туфель я тех не видел. А может, и разговора того не было.

Когда Согбаева увели, Николай долго сидел за столом и думал. Что-то слишком уж легко и просто ведут себя жулики. Трое – словно махнув рукой на свою судьбу, а четвертый чересчур уж расстроился. Даже слезу пустил. Конечно, можно ставить точку и передавать дело в суд. Но оставалось ощущение недоделок, неумения решить собой же поставленную задачу: заглянуть в души этим людям. Пожалуй, это удалось только с Иваном. Маловато, тем более что и его показания нужно еще проверить. И еще. Если Иван прав, то возникает дело уже не о мелкой краже, а о нескольких кражах. В этом случае жулики легко не отделаются.

Николай сложил документы и поехал к матери Хромовых.

Чистенькая, светлая квартирка на втором этаже нового дома, сияющая кухонька и чистенькая, грустная старушка. Она приняла Грошева гордо-печально, предложила чай. Нет, она не защищала сыновей. Она откровенно горевала, что так ненужно и позорно зачеркиваются их добрые имена, так глупо корежатся хорошо начатые жизни. Она подтвердила все сказанное Иваном и Вадимом и горестно добавила:

– Мне бы теперь жить да радоваться, внуков бы нянчить. А Вадимка всех перебулгачил.

– Как это понять?

– Как Женька с ним подружился, а потом еще женился на его сестре, так у нас все и пошло наперекосяк. – Она помолчала и опять вздохнула. – Я лично так понимаю: человек до той поры человек, пока работает, пока его дело зовет и ведет. А Вадим, сколько я его знаю, всегда не столько работал, сколько придуривался. И все над Женей смеялся: «Ты не специальность ищи, ты деньги ищи. С деньгами все получишь: и специальность, и всякие радости». А Женя, правда, метался. Профессии менял – то слесарем был, то электриком, то вот к токарному делу пристрастился. И я его в этом понимаю. Он у меня самый способный. Музыку очень любил, хотел поступать учиться, а денег на… инструмент… на скрипку не было. Ваня уж работал тогда и отрезал: «Пусть сам зарабатывает. Не все мячики гонять». Тоже верно… Женя тогда в футбол играл, за ним, как за девочкой, ухаживали, в свои команды звали… И любили его товарищи. Он учился хорошо и всем помогал. И еще, он гордый. Когда Иван отказал в скрипке, он копейки у него больше не попросил. Учился. В вечерний институт поступил. Тут – ребенок. У Жени опять гордость: сам семью подниму, без чужих обойдемся. Работал, правда, здорово, но институт бросил. Вот. А уж когда Вадим после отсидки вернулся, у них какая-то особая дружба пошла. Пить-то они пьют, это верно. Но только чует мое сердце, здесь не только в выпивке дело. Женя – человек железный. Он на водку просто так не позарится. Это вот Иван – этот да… Этот рос слабеньким, ему всегда доставалось. У него характер мягкий, его всякий в руки возьмет. А Женя, он кремень. Все, что решал, всего добивался, а если видит, что не выдюжит, – и не берется. Вот почему я и думаю: нет, тут не выпивка.

– А что же может быть еще? – осторожно осведомился Николай.

– Не знаю. Но только как-то ввечеру я у него спросила в хорошую минуту, скоро ли он за ум возьмется – ведь молодой еще. Он задумчиво погладил меня по плечу и сказал: «Ладно, мать, сыграю один раз – либо пан, либо пропал. Выйдет – все в порядке. Нет – опять в порядке. Поверну круто». А что за дело – не сказал. А если б он за ум взялся, на нем бы вся наша семья удержалась. Он сильный. Аркашка – тот еще шалопут, мальчишка. А Женя – мужчина.

Они разговаривали долго, и Николай многое узнал о братьях. На прощание он посоветовал:

– Сказали бы вы жене Ивана, чтобы она передачу собрала и… письмо, что ли, потеплее написала.

– Я уж к ней на работу ездила. Убивается. Теперь, конечно, тоже локти кусает – не уберегла мужика, все на своем гоноре ехала. Нет, правду я говорю, ругают мужиков-то, а ведь и наша сестра тоже виновата. Мы в ихнюю жизнь тоже мало заглядываем. Все больше ругаемся. Это уж я вот к старости поняла. Все заняты, все дела да заботы, а вот друг дружке в душу заглянуть – некогда…

На улице его охватила тяжелая послеобеденная жара. Пылали стены домов, пылал тротуар, и даже, кажется, деревья и те отдавали сухим печным жаром.

Грошев зашел в кафе, заказал мороженое, газированную воду и… сухое красное вино. Посмеиваясь над собой, закрасил воду и жадно выпил. Голова прояснилась.