Дымка благодарно лизнула хозяйскую руку, к самой ее морде поднесшую теплой тушенки на доске, давшую воду в консервной банке. В глазах у собаки светилась невыразимая любовь и гордость за свой выводок.

Арканя обезжиривал шкурки, общипывал жирные огузки, зашивал незаметно ободравшуюся одежду. Дымка покусала Верного, неосторожно зашедшего за печку и сунувшегося к щенкам. Вечером Арканя сбегал пострелял рябчиков, наварил супу, долго пил чай и читал у камелька старый «Огонек».

Ночью прорубь уже затягивалась крепким льдом, а по всему ручью в этом месте, в затишке, на медленном течении с глубиной, лед был толстый, и по нему можно было пройти без опаски, он только потрескивал и был прозрачен местами, как витринное стекло. Из травы в заводи мелькнули тени трех следовавших одна за другой небольших рыбешек. Тут был рядом омуток, куда скатыва-лась с ближайшей части ручья на зиму рыба. Они шли, будто прикасаясь спинными плавниками к ледку витрины, и в движении казались большими, солидными рыбами. А были они в ладошку. Поймать — на уху сгодились бы. Арканя провалил резиновым сапогом ледок, утопил в бурливом слабом течении обломки. Вода тихо шуршала на бегу.

Шапка тянула грамм семьсот. Щенята ползли куда-то в темноте своего неведения, они не ползли в действительности и не могли бы ползти из шапки, так как лежали кучей друг на друге, они производили такие ползущие движения, тянулись к жизни. Щенята открывали куда-то в пространство свои маленькие розовые пасти. Вода сразу унесла их под лед. Арканя выбил шапку о колено и, криво посмеиваясь, натянул ее на голову, потому что подмораживало.

Оставив Дымке пару вареных белок в бараке (в поилке еще были сухари), Арканя, от греха, пошел с Верным на охоту, — уж так хотелось ему отпинать Дымку за ее проделки, за скулеж и беспокойство. С Верным добыли пару белок и безуспешно гоняли по россыпи соболя. Верный не успевал сообразить за соболем, зазевывался, отходил, когда отходить не надо было. Не хватало кобелю вязкости и старательности, хоть смысл охоты он уже понимал и разделял желание хозяина поймать и задавить зверька с определенным запахом и видом.

Арканя вернулся уставший и злой от неудачи. Дымка пулей выскочила в открывшуюся дверь из-под ног Аркани и стала суматошно искать своих детей вокруг барака.

— Ну, дура! Поломаесся мне еще, поломаесся, сучий потрох! Во! Черти понесли! — ругался Арканя.

Оставленных белок Дымка не съела, не тронула и сухари в корыте, все это быстро сожрал Верный.

Дымка подходила к Аркане, смотрела ему в глаза, спрашивала: «Где мои дети?». Арканя отпихивал ее ногой, а один раз ударил рукавицей по глазам: «Пошла, дура! Нашла время щениться, охоту срываешь!».

На следующий день Арканя опять решил попуститься охотой и зря с глупым кобелем ноги не ломать. Дымке надо было отдышаться, она ничего не ела, болела, у нее перегорало молоко. Арканя слушал радио и смотрел «Огонек».

Дымка вспыхивала глазами в темном углу, она то лежала, то ходила, скребла лапой дверь, искала детей. Арканя жарил у камелька спину, по потолку плыла горячая дымная наволочь, ходить по бараку можно было только низко нагнувшись, видно, под потолком рубить «хлебальник» Орлову было неудобно, и он прорубил его очень низко, и низко потому ходил дым. Слышно шумел вершинами ветер в тайге, сыпался в окно снег, сухой и мелкий. Верный скулил за дверью, просился в избушку. Дуло откуда-то из-под нар, из щели; когда Арканя поворачивался туда спиной, горячая кожа чувствовала сквозняк. Арканя соображал по этому поводу, что если ударит сильный мороз, то придется топить барак круглые сутки. Дымка опять просилась наружу.

— Да идите вы, мать-перемать, куда хотите! Козлы вонючие! — крикнул Арканя, вышиб дверь пяткой и еще пинком поддал Дымку. Так она и улетела кубарем в свежий молочно-белый снег. На Верного, приниженно скользнувшего льстивой тенью к теплу и к свету, Арканя тоже прикрикнул:

— Лежи здесь, фраер горбатый, а то я тебе сделаю!

Куда делись щенки, Дымка не могла понять. Она сонно, как пьяная покачиваясь, ходила вокруг жилья, задевала снег горячими набухшими сосцами, скулила в тоске, просилась обратно в барак, где сильнее пахло детьми, скребла лапой. Арканя хоть и был страшно зол на беспокойную собаку, но терпеливо матерился и запускал Дымку в тепло, чтобы она не застудилась, горячая и слабая после щенки. Утром Дымка не волновалась. Она не смотрела на Арканю, лежала в своем углу, свернувшись калачом, как чужая.

И еще на один день для гарантии оставил собаку в бараке Арканя. Сказал ей ласково, несмотря на ее неприятный вид: «Поправляйся, Дымка, вон соболей сколько, а мы лежим. Долежимся до глубокого снега, и все, накроется наша охота!»

«Мы лежим», «наша охота», — двулично это звучало, будто «нам» соболей надо. Дымке соболя были теперь не нужны, ей нужны были ее маленькие теплые щеночки.

В тот день Арканя с Верным хорошо ловили. Верный самостоятельно загнал соболя, держал его, хоть и отбегал за хозяином, оставляя зверька без присмотра, а делать этого было никак нельзя. Оказалась хорошая соболюшка. Верный на радостях порвал ей заднюю ногу, когда она упала, додавливал ее. Арканя и это простил ему, бить Верного сейчас было нельзя, не полюбит сам ловить соболей. Вот пойдут снова с Дымкой, и уж как попадется Верный на грехе, тут его Арканя отмолотит. Добыли и белок три штучки, хотя белкам Арканя внутренне не радовался, как бы чувствуя в каждой из них какую-то подмену соболя и во времени затраченном, и в снаряде — патронов оставалось маловато. Но уж очень хороший был снег, новый, следки на таком ночью упавшем снегу короткие, свежие, называется такой снег — пеленовка, пеленова. Новая пелена, пелена новая.

Спугнули изюбрей, и Арканя стрелял по ним картечью. Верный погнался за ними немного, но сразу вернулся на зов хозяина. Изюбрей гонять бесполезно, это специальная охота. На обратном пути распугали и перебили выводок рябчиков. Они глупо слетели с косогора в распадок, расселись и смотрели, как охотится на них человек. На выстрелы и примчался сверху Верный, начал лаять изо всей дурацкой мочи и носиться по распадку, здесь-то и выяснилась основная страсть Верного — гонять птицу. По голосу отличал кобель птиц от остальной живности, на птиц он лаял с подвиз-гом, радостно, по-щенячьи, а на белку и соболя лаял не особенно старательно, раздельными гав-гав, гав-гав.

Вечером ели рябчиковый суп с перловкой. Дымка тоже ела, по виду ее казалось, что она все забыла, утомилось и сошло на нет материнское горе. Она даже обрадовалась их возвращению: когда они вышли на тропу возле барака, она услышала их в резонаторе прогоревшей печки и поскуливала в ответ на басовитое гавканье Верного.

Дымка бегала вокруг своих сотоварищей, обнюхивала, улавливала запах соболя, белок, тайги, погони, страсти. Она заметно окрепла после щенки. Но что-то осталось, что-то изменилось в ее характере. Это было заметно, когда она лежала в своем углу и вдруг взглядывала на Арканю, положив острую свою легкую морду на лапы. Взглянет — и отведет глаза. Аркане не нравилось, когда она, безрадостно лежа в углу, вдруг уставится на него долгим взглядом. Он кидал в нее за это правилкой, ложкой, ичигом, и она глядела украдкой. В спину. Взглянет — и отведет глаза.

Арканя был немного суеверный, в деда.