Так вот, товарищи, вошли мы в туман, который продержится продолжительное время, — перешел Курнаков на русский язык. — Обсервация в таких условиях отпадает — туман сгущается, видимость скоро будет ноль. Капитан первого ранга не хотел выходить из шхер, но сейчас принял единственно правильное в данных условиях решение. Ложимся на новый курс, в океан. Пока туман не рассеется — будем идти по опушке шхер, большими глубинами, открытым морем. Когда улучшится видимость — вернемся на проложенный раньше курс.

В шхеры не везде обратно войдешь, — откликнулся Чижов. — Придется искать входной фарватер,

— До ближайшего входного фарватера, когда рассеется туман, будем продолжать идти океаном, — пояснил Курнаков. — Там мы не защищены от ветра и крупной волны, как в шхерах, но продвижение шхерами в тумане исключено совершенно.

Чижов кивнул. Курнаков взглянул на часы.

Через шесть минут начинаем поворот на курс триста десять градусов, выходим из шхер. Будем идти по счислению, контролироваться по глубинам. Нужно особо обратить внимание на учет береговых течений, идущих здесь в разных направлениях. Скорость этих течений доходит до двух узлов.

Шергорд, — сказал Олсен, беспокойно кутаясь в плащ.

Так точно, товарищ Олсен… Лоцман напоминает о неисчислимом количестве мелких островков и скал, некоторые лежат на расстоянии тридцати пяти миль от материка. Мы не будем уходить далеко в океан, поэтому, если не учитывать тщательнейшим образом сноса течениями и ветром, можем посадить док на одну из этих банок.

Одним словом, — Курнаков обвел глазами, блеснувшими из-под нависших бровей, всех находившихся в рубке, — заранее прошу не обижаться, что все время буду проверять вашу прокладку. Во время прохождения в тумане не сойду с мостика, никому не могу доверить штурманское хозяйство. Наши четырехчасовые вахты остаются в силе, но счислимое место корабля прошу все время докладывать мне для проверки.

Товарищ капитан второго ранга! — начал негодующе Игнатьев. Чижов, обиженно улыбаясь, тоже хотел что-то сказать. Курнаков остановил на Игнатьеве предупреждающий взгляд.

Товарищ лейтенант, приказы начальства не обсуждаются! — Он перевел взгляд на Чижова, напряженно улыбнулся.

А вы, Михаил Павлович, поймите — я не сомневаюсь в вашем штурманском искусстве, но у военных моряков есть правило: в боевых условиях на все время операции отвечает за свое хозяйство один командир штурманской части. А сейчас, если не ошибаюсь, пойдем в условиях, приближенных к боевым.

Он взглянул на прокладку — на изящные карандашные линии, проведенные рукой Игнатьева на матовой глади карты. Неожиданно мягко положил руку на плечо младшему штурману.

— Когда будете, лейтенант, нести ответственность за какой-нибудь переход как старший штурманский специалист, — поймете, что я не мог поступить иначе…

Он снял с вешалки кожаный реглан, надел его в рукава, вместе с Игнатьевым склонился над штурманским столом.

— Сигнальщик, передать на «Пингвин» и «Топаз»: «Иметь курс триста десять градусов», — приказал на мостике Сливин.

Он сам потянул рукоятку свистка — тоскливый оглушительный звук взвился от трубы ледокола — предупреждение могущим встретиться в тумане судам. Такие же сигналы донеслись спереди, со стороны «Пингвина».

Сверкнул на вершине мачты «Прончищева» красный клотиковый фонарь, с трудом пробивая лучами густеющую массу тумана.

Буксир передает «люди» — «начал поворот влево», — доложил Жуков.

Лево руля, ложиться на курс триста десять, — приказал Потапов рулевому.

Есть, лево руля, ложиться на курс триста десять, — повторил рулевой, вращая колесо штурвала.

И металлическая громада дока, окутанная белесой мглой, медленно поворачивалась, повинуясь движению мягко напрягшихся буксирных тросов. Здесь, как всегда, несли вахту матросы боцманской команды. Тревожно прислушивались к унылым, пронзительным воплям свистков.

Щербаков, плотно застегнув бушлат, надетый поверх парусиновой спецовки, прохаживался взад и вперед возле кнехтов. Сколько событий произошло с тех пор, как сидели они у этих самых кнехтов на рейде, в родной базе, и он, тоскуя по далекому колхозному дому, вдыхал смолистый запах бревен, смешанный с запахом нагретого солнцем железа. Тогда Мосин здорово разволновал его, рисуя страшную картину, как штормовой ветер понесет док в неведомый океан…

А теперь они идут на доке в этом самом океане, и смолистых бревен нет уже на прежнем месте: ими сперва подпирали топ-башни во время шторма в Каттегате, потом пилили, обтесывали их, чтобы обшить ими лебедку ледокола.

И он, недавний сухопутный парнишка, сам участвовал в борьбе со штормом, сам волочил эти бревна, когда взвихренные тяжелые волны катились по палубе, били под колени. А зловещий шутник Мосин оказался на поверку простым, добродушным парнем, хорошим товарищем, умеющим вовремя и хорошо помочь… Сам мичман, знаменитый боцман Агеев, скупой на похвалы, представил их обоих к поощрению за хорошую работу с буксирами. И так много нового, интересного узнали они в этом походе…

Но вот снова испытание — холодный мглистый туман, сравнявший с морем невидимо плывущие мимо исполинские черные горы в стеклянных отсветах ледников. Но теперь Щербаков не боится. Чувствует себя в матросском крепком коллективе, с которым не пропадешь.

И странное дело — в этом тяжелом длительном походе все реже приходят мысли о далеком деревенском доме, все с большей теплотой думает он о тесном кубрике, о качающемся пробковом матраце, на котором так хорошо растянуться после утомительной вахты, в свете чуть мигающих на подволоке ламп…

Ну, как вахта, Щербаков? Не очень замерзли? — услыхал он голос Агеева из сырой полумглы. Увидел приближающуюся высокую, прямую фигуру мичмана.

Все в порядочке, товарищ мичман, — откликнулся Щербаков и неожиданно лязгнул зубами. Почувствовал, что действительно замерз — отсырел бушлат, сырость пропитывает жесткие холщовые брюки.

Живо сбегайте наденьте шинель. А я за вас здесь постою. Ну — бегом приказы выполнять нужно! — прикрикнул добродушно Агеев.