Огромные глаза Корри стали еще больше, когда я закончил монолог. Она открыла было рот, чтобы сказать что-то, но я положил ей на уста ладонь. Когда я высадил ее у дома, она обещала мне, что даст ответ после моего возвращения из Венгрии.

Насколько же это путешествие в Европу отличалось от всех предыдущих! Я думал, что разлука многое покажет Корри, но я не подозревал, как много я сам узнаю из этой поездки. Мили, раньше быстро таявшие под моими колесами, теперь, казалось, тянулись бесконечно и уводили меня все дальше от Корри.

Пересечение границы тоже оказалось труднее, чем обычно. Не знаю, почему я так боялся Венгрии. Оттого ли, что страшился не вернуться в Алкмар, или потому, что наслушался ужасов в лагере беженцев.

Однако Бог еще раз "сделал зрячие глаза слепыми", и я наконец очутился в сельской местности Венгрии. Дорога, по которой я ехал, вилась рядом с Дунаем. Он действительно был прекрасным, как поется в песне, хотя его цвет вместо голубого был молочно-коричневым. Я почувствовал голод и решил остановиться у реки на обед. Съехав с дороги, я остановился на лужайке у самой воды и вытащил все необходимое для пикника. Чтобы достать свою походную плитку, мне пришлось вынуть несколько коробок с брошюрами, которых на границе не заметили.

Как только я открыл банку с горошком и морковью, послышался рев мотора. Я поднял голову. Прямо ко мне по воде на большой скорости мчался катер, поднимая высокую волну. На носу стоял солдат с автоматом наперевес. В самую последнюю секунду катер развернулся и аккуратно причалил у самой кромки воды. Теперь я рассмотрел, что в лодке сидели еще два солдата. Человек, стоявший первым, выскочил на берег, а за ним и второй.

"Господь, - сказал я очень тихо, - помоги мне преодолеть страх".

Первый солдат держал меня под прицелом, а другой побежал к машине. Я продолжал разогревать горох с морковью, когда услышал, как хлопнула дверца машины.

Я начал говорить по-голландски, прекрасно осознавая, что этот язык они не понимают.

"Ну, что ж, господа, - говорил я, помешивая обед, - приятно видеть вас в такой чудесный день".

Солдат смотрел на меня окаменевшим взором.

"Как видите, - продолжал я, - я собираюсь кушать".

Позади себя я слышал, как открылась другая дверца машины. Я потянулся к коробке с принадлежностями для пикника и достал еще две тарелки. "Не хотите присоединиться ко мне?" - я поднял брови и сделал приглашающий жест. Солдат резко мотнул головой, словно говоря, что этим его не купишь. "По крайней мере, не тарелкой с горохом и морковью", - подумал я про себя.

Я услышал, как второй солдат шарит где-то рядом. В любой момент он может спросить, что у меня в этих коробках.

"Ну, что ж, - сказал я громко, - если не возражаете, я начну есть, пока мой обед не остыл". Я помешал ложкой в тарелке и задумался. Можно ли помолиться перед едой? В лагере мне рассказывали, что сейчас в Венгрии к христианам относятся с особым подозрением, поскольку многие из них играли в восстании руководящую роль.

Но нет, это был шанс засвидетельствовать о Христе этим людям. Более обдуманно, чем обычно, я склонил голову, сложил руки и произнес длинную и сердечную благодарность Господу за еду, которую собирался вкусить.

И тут произошло нечто поразительное. Пока я молился, солдаты, обыскивавшие мою машину, не издали ни звука. Но как только я закончил, я услышал шум быстро приближающихся шагов. Я взял вилку и отправил в рот первую порцию обеда. На какие-то доли минуты оба солдата застыли передо мной в нерешительности. Затем они резко повернулись и, не оглядываясь, побежали к своему катеру. Взревел мотор, и по воде кругами разошлась пена.

Будапешт - один из очаровательнейших городов, в которых я успел побывать; это два древних города, Буда и Пешт, расположенные по обеим сторонам реки Дунай. Но признаки восстания были повсюду: здания были помечены следами пуль, деревья стояли без верхушек, рельсы трамваев покорежены.

Мне дали адрес профессора Б., человека, занимавшего высокую должность в одном знаменитом университете Будапешта. Когда я попросил его быть моим переводчиком, я не понимал, что означает его согласие. "Конечно, брат, сказал он, - мы будем работать вместе". Это решение стоило моему другу его работы.

Профессор был вне себя от радости, увидев Библии. Он сказал, что купить их практически невозможно, и рассказал, что десятки церквей все же открыты и действуют. Я могу совершенно спокойно проповедовать и распространять книги, если меня не очень беспокоит тот факт, что я несколько рискую.

"Рискую?" - переспросил я.

"Ну, видите ли, восстание произошло совсем недавно. Власти считают, что во время каждого причастия в церкви готовится заговор". Он сказал, что больше всего пострадали пасторы. Большая часть пасторов в Будапеште была настроена против режима, одна треть из них сидела в тюрьмах, некоторые по шесть лет. Каждый проповедник должен был продлевать разрешение на свою деятельность раз в два месяца, и это требование держало их в постоянном напряжении.

Профессор Б. привел меня к своему другу, пастору реформатской церкви, который открыл нам дверь с великой осторожностью и, прежде чем впустить нас, осмотрел лестничную площадку. Вся его квартира была заполнена абажурами! Одни были закончены, другие находились в процессе изготовления. На них довольно неумело были изображены улицы Будапешта.

Как я узнал, этого человека недавно отстранили от его должности, так и не объяснив причины. Теперь во время богослужений ему не позволяли сидеть на возвышении, где находилась кафедра. Из страха, что одно его присутствие может причинить другим людям вред, он вместе с женой перестал посещать церковь. Чтобы как-то заработать себе на жизнь, он разрисовывал абажуры. Ему приходилось работать с раннего утра до позднего вечера, чтобы прокормить свою семью.

После того как мы ушли, я спросил профессора Б., насколько типичной была судьба этого пастора.

"Довольно типична для церквей, которые не идут на компромисс, - сказал он, - но многие поступаются своими принципами. Они "приспосабливаются" не только в политических вопросах, но и в ситуациях, затрагивающих основы веры, так что становятся фактически орудием режима".

Я попросил профессора Б. сводить меня в такую церковь, и он сообщил, что пастор одной из них в тот день проводил школьный фестиваль. Да, я убедился, что этот пастор занимал компромиссную позицию. Через несколько минут он подошел, чтобы поговорить с нами.

"Где-то около одной трети этой группы, - сказал он, указывая на ряды молодых людей, выстроившихся на школьном дворе, - принадлежит к нашей церкви". На каждом подростке был ярко-красный галстук, символ, как он объяснил, добропорядочного гражданина.

Одним из условий ношения галстука было "соответствующее отношение" к религиозным суевериям своих родителей.

"Какие суеверия вы имеете в виду?" - спросил я.

"О, чудеса. История сотворения. Первородный грех. Падший человек. Такого рода вещи".

"А как насчет того, что Иисус есть Бог?"

"Да, это стоит на первом месте в нашем списке суеверий".

"А вы сами что думаете по этому поводу?"

Пастор опустил глаза. "Что я могу сделать?" - пожал он плечами.

Дети явно получали удовольствие от своего праздника. И вдруг я опять услышал пугающие хлопки, которые слышал в Польше и Чехословакии. Как и раньше, они начали хлопать спонтанно, но уже через двадцать секунд эти удары приобрели ритмичность, превратившись в единый звук, бивший молотом по какой-то неземной наковальне. Бум. Бум. Бум. В совершенном единстве, все вместе, все как один. Директор школы все не останавливал хлопанье, так что оно едва не свело меня с ума. Я видел, что пастор страдал от этого точно так же. Я заметил, что он инстинктивно поднимал чуть трясущиеся руки, словно отчаянно хотел заткнуть уши, но не осмеливался. Когда школьная церемония закончилась, пастор повел нас посмотреть церковь. Он рассказывал об усовершенствованной отопительной системе и новых окнах, о расширенной игровой площадке позади церкви и вдруг обратился ко мне: "Брат Андрей, что же мне делать?"