Буквально через несколько недель я получил новый паспорт.

Корри не хотела отпускать меня. Она все еще не оправилась от шока, который испытала во время нашего ареста в Югославии. Но когда из Британского международного библейского общества в Лондоне пришел груз болгарских и румынских Библий, она сама помогла мне уложить их в машину. "Дело есть дело, сказала она, - в конце концов, я согласилась быть женой миссионера".

Когда наступил день разлуки, мы уже не чувствовали себя так храбро. Мы заполнили оставшееся место в "Фольксвагене" одеждой для беженцев в лагерях Австрии, мимо которых мне придется проезжать, перенесли тюки с одеждой по приказу доктора из нашей комнаты в крошечный коридор, где они теперь отравляли жизнь всем обитателям дома.

"Болгария и Румыния, - мягко сказала Корри, - это не Югославия! Если тебя арестуют в этих странах, я, может быть, больше никогда не увижу тебя. Но мы будем ждать тебя, Андрей, твой малыш и я".

Конечно, я старался подбодрить ее, но сам чувствовал себя невесело. Я сел в тяжело нагруженную машину и завел мотор.

"Ты взял деньги?" - спросила Корри.

Я пощупал свой бумажник. Впервые в жизни я ехал с более чем достаточным количеством денег. Не понимаю, почему за последнее время от читателей "Kracht van Omhoog" пришло так много пожертвований. Я совсем мало потратился на дорогу, потому что везде, где это было возможно, спал в палатке и сам готовил себе еду. Я попытался оставить лишние деньги Корри, но, словно предвидя дальнейшие события, она настояла на том, чтобы я взял с собой все. Да, деньги были со мной.

И с последним поцелуем мы расстались.

Когда я выехал из австрийского лагеря, меня немного смущал тот факт, что так скоро после моего изгнания мне приходится ехать через Югославию. Но в Болгарию иного пути не было. Другой путь превратил бы мою поездку в длительное и дорогостоящее путешествие по всей Италии, оттуда пароходом в Грецию, а затем на машине через Греческую Македонию. Как я понял, новую визу получить было совсем нетрудно: с документами в Югославии обращались крайне небрежно, и тот факт, что я был persona non grata, еще не был известен в западных консульствах. Я полагал, что единственным местом, где у меня могут возникнуть неприятности, будет сама граница. С отчаянно бьющимся сердцем я подъехал к пограничной линии. Но чиновник едва взглянул на мой паспорт. Мы поболтали немного о состоянии дорог, и через двадцать минут я был свободен. По моим подсчетам, у меня было четыре вольных дня в Югославии, прежде чем информация о нежелательном посетителе дойдет до официальных лиц в Белграде. Я заехал ненадолго к Джамилю и затем быстро помчался на юго-восток, намереваясь пересечь границу с Болгарией утром пятого дня. Но, как всегда в Югославии, мне так много нужно было сделать! Джамиль снабдил меня большим количеством

адресов по пути следования, так что работы хватило бы на месяц. От властей не было ни звука. Я решил пользоваться своей удачей все 24 часа. На Зятый день, уже далеко за полночь, я поселился в гостинице, оставил свой паспорт у администратора и поднялся к себе в номер. Я проспал, может быть, пять часов, когда в дверь резко постучали. Я открыл и увидел в коридоре двух человек в обычных гражданских костюмах.

"Оденьтесь и следуйте за нами, - сказали они по-немецки, держа дверь открытой, - ничего с собой не берите".

Они не спускали с меня глаз, пока я натягивал брюки и рубашку. Мы прошли вестибюль, в котором в этот предрассветный час никого не было, кроме женщины, мывшей лестницу, а потом - еще несколько сот ярдов до большого каменного здания. Преодолев длинный мраморный коридор, где наши шаги эхом отдавались в гулком пустом пространстве, мы наконец попали в офис. Человек за столом держал в руках мой паспорт.

"Зачем вы приехали? - спросил он. - Зачем вы снова приехали в Югославиц?" Он не стал дожидаться ответа и продолжил, повышая голос: "Как вы поменяли паспорт? Значит, в Голландии конспираторы и нарушители закона легко могут сделать это?"

Он потянулся к столу, и я с огорчением увидел, что он взял огромный штемпель с красной краской. Он трижды шлепнул этой печатью по югославской визе и только после этого успокоился.

"В течение двадцати четырех часов вы должны покинуть страну, - сказал он. - В Югославии больше ни с кем не устанавливайте контактов. Мы позвоним на границу в Триесте, чтобы вас там ждали".

В Триесте! Неужели он будет настаивать на этом? Триест был городом в северо-западной части страны, прямо там, откуда я приехал, а отсюда я был всего в пятидесяти милях от болгарской границы.

"Но я еду в Болгарию! - взмолился я. - Можно мне выехать отсюда? Здесь намного ближе!"

Но он был непреклонен. Он сказал Триест - значит, Триест, и как можно быстрее.

С упавшим сердцем я отправился в Триест, а оттуда в долгий, кружной путь через Италию и Грецию: на полторы тысячи миль дальше, в то время как я был уже почти у цели. Пока я тащился через длинный итальянский "сапог", на меня навалилась депрессия, какой никогда раньше не случалось. Дороги были ужасающими: бесконечная вереница городков, вытянувшихся вдоль побережья, грузовики, велосипеды, повозки, запряженные лошадьми, - приходилось плестись еле-еле.

Наступило 31 марта, день рождения Корри. Я послал ей телеграмму, но, вместо того чтобы почувствовать радость, я вспомнил, как далеко мы были друг от друга. Ее первый день рождения со времени нашей свадьбы, а я здесь, и еще не выехал из Италии, и еще дальше от цели как никогда раньше, и с каждой минутой все больше удаляюсь от дома. А если что-нибудь случитсг? Если в Болгарии тоже будут проблемы с полицией? А вдруг я не успею вернуться к рождению ребенка? Теперь по крайней мере я понял, зачем мне столько денег: они очень пригодились мне в этом долгом путешествии.

Но что самое скверное, в моем паспорте опять стоял этот вызывающий подозрение красный штемпель.

Затем, когда хуже, казалось, уже быть не может, у меня разболелась спина. В течение трех или четырех лет у меня были проблемы со смещенным диском в позвоночнике. Особенно он беспокоил меня тогда, когда мне приходилось преодолевать большие расстояния. И на полпути, в Италии, вновь началась эта мука, хуже, чем когда-либо. К тому времени, когда я доехал до Бриндизи, откуда отплывал корабль в Грецию, я был буквально согнут пополам и передвигался весьма странным образом, на цыпочках. У меня не было времени на остановку, чтобы подлечиться. Поэтому люди глазели на меня. Когда в Греции машину сняли с корабля, мне не стало лучше, и через пару дней на греческих дорогах я буквально кричал от боли. Если в Италии невозможно было ехать быстро из-за бесконечных пробок, то в Греции мой путь тормозили разбитые и ухабистые трассы. Я не мог прочитать дорожные знаки, не понимая их незнакомого написания, и часто кружил по нескольку миль, после чего обнаруживал, что повернул неправильно, и начинал все сначала. И все это время коварная депрессия не покидала меня. "Ну, что, Андрей, - шептал мне внутренний голос, ты попался. С тобой разделались. Вышвырнули из страны. А могли и в тюрьму посадить. На сколько, Андрей? На пять лет? Десять? Это ты узнаешь в Болгарии. Там тоже сажают. Иногда узники вообще не выходят на свободу. И даже писем писать не могут. Корри никогда не узнаетs" И так час за часом, день за днем, пока нервы у меня не истощились до предела. Затем я получил последний удар. В греческом городе Серраи я узнал, что граница, к которой я направлялся, открыта только для дипломатов. Для обычных путешественников попасть в Болгарию через Грецию было невозможно. Единственный вариант - ехать через Турцию, дольше на много миль и дней.

На следующее утро после этого открытия я трясся по каменистой дороге, смутно представлГя свой дальнейший путь, когда вдруг впереди увидел маленький синий знак. Сверху название было написано по-гречески, но внизу - латинскими буквами. Там было написано одно-единственное слово:

ФИЛИППЫ

Я резко затормозил машину. Филиппы? Те самые Филиппы, о которых говорится в Библии? Тот самый город, в котором Павел и Сила сидели в темнице - куда Бог послал землетрясение, чтобы открыть для них двери?