Тут еще его настигает известие, что дочь оформляет на себя половину его квартиры как наследство от матери. Через полгода после катастрофы. Так, оказывается, следует делать по закону. А о живом человеке никто и не думает!

Так что ей теперь нужны документы, дочь приходит с мужем, с молчаливым как бревно, толстым парнем. Он у нее дурак-инженер.

Так. Они ввалились, открыв своим ключом чужую не свою квартиру, и прямиком идут в материну комнату, ищут что-то и спрашивают отца, он же кипятится, ставит чайник, на грязном столике у него хлеб недельной давности, кинулся мыть чашки — роняет, что-то разбилось там у него: готовит угощение.

Но слаб, плачет, вот не могу я, сами себе готовьте. И тут ему объясняют, зачем вообще это все, почему пришли — дочь талдычит своим замороженным голосом, зять вообще при том тупо молчит: папа, где квитанция на оплату квартиры. Где документы. А вдовец не знает, он не брал бумажки там. Он не платил еще, только за телефон.

То есть выясняется, что пять месяцев не плочено, с момента смерти хозяйки!

— Я после смерти не платил, — оправдывается отец, — после смерти ничего. Не могу.

Они двое ворочают какие-то глыбы в комнате матери и тещи, ищут.

— А что, зачем? — бестолково пищит отец. — Не ходите туда, я не ходил.

Что-то они нашли, но недовольны. Ходят по квартире, глядят на потолки, на окна. Цветы материны засохли. Общее безобразие видит теперь и вдовец. Стесняется, гонит гостей.

— Ты, — говорит он раздраженно, — пользуйся морковкой, если он у тебя раздолбай не может.

Они топчутся, как слоны, в прихожей. Дочь забирает и материны ключи из ее сумочки, сумочку оставляет под зеркалом, как всегда оставляла мать.

Отец понимает это так, что она боится, как бы он не привел бабу и не дал бы ей эти ключи.

— Я в магазине предложил одной, пойдешь со мной за шестьсот?

Она говорит пойду.

Дочь, наконец, обрадовала, что оформляет наследство. Большую комнату берет на себя.

— Зачем, дура, я же ухожу в Россию, все, все тебе, все вам остается, — кричит отец. — Зачем это?

— Ну, вот — отвечает дочь. — Вот в этом и дело.

Они уходят, а на кухне чайник пускает клубы пара, немытый чайник на грязной плите. Вдовец давно не пил чай, не ел горячего, стирать он не умеет, готовить не любит.

У него накопилось много о чем поговорить с дочерью, в частности, что все это выдумки жены, что она умерла из-за него, из-за недостатка в половой жизни. Он догадался! Поиски врага, вот это что! То есть ошибочна была та мысль, что смерть имеет причину, а она причины не имеет, мало ли старых дев доживает до глубокой старости, и вообще это все придумано им же самим когда-то, что теща у него была проститутка и жена такая же, ей надо, ха-ха-ха, ее надо возбуждать, и дочь не хуже, пошла в эту породу, начала гулять в 14 лет.

Это все он сам произносил вслух, как бы насмехаясь над их породой и в свое утешение, будучи домашним философом, и сам внушил жене и дочери, что они проститутки и им надо, а жена умерла тогда, когда ей было предписано природой, или надо было все время рожать. Но и рожающие умирают.

Он хватается за телефон и звонит дочери, чтобы доложить ей все свои мысли, но к телефону никто не подходит, внук в садике, эти двое разъехались по рабочим местам. Они-то приезжали по делу. Так бы они не приехали.

Значит, у него отбирают комнату!

Эта мысль доходит до вдовца во всей своей силе, опрокидывает его и прижимает к дивану. Надо собираться и уходить. Собрать что-то. Но нет сил, нет никакой возможности, никакой.

Кем это сказано, что в жизнь, в сущности, всегда бывает проиграна. Но вот если уйти, то это будет добрая воля, это и есть акт свободы, встать и бросить все, уйти.

Кто сам ушел, того не выгонят. Кто все оставил, того не обворуют. Кто покинул, того не бросили. Кто жертва, тот не убийца, все! Вы убийцы двое. Меня когда найдут… В снегу. А, нашел чем их пугать, своей смертью. Они не испугаются!

Успокоенный вдовец достает атлас мира, открывает там крошечную карту России и опять обдумывает маршрут. Ему представляется зимняя дорога, снега, деревни с теплыми избами, одинокие хозяйки, которым надо наколоть дров и принести воды, они накормят и нальют стакан, и бросят телогрейку у печки, ночуй.

Что еще нужно одинокой душе? Брошенной своим же дитем! — так думает лежа будущий Федор Кузьмич. — Я покажу, я еще покажу.

Проходят годы, все успокаивается, и прошлые дела выглядят как какой-то перечень историй, каждая со своим началом, концом и даже моралью, вроде басни. А ведь человек все это проживает и всякий раз мучается, как, допустим, одна Лялечка, о которой много беседовали между собой ее подруги, хотя она никогда ничего никому не рассказывала, держала в своем упорном и недалеком секрете, но от людей не утаишь! Все вокруг уже тогда понимали ее тайну и невольно жалели.

Муж тоже жалел ее, как видно (рассуждали окружающие), или жалел свою мать (скорее всего), ибо он уже жил с другой бабой, на ее квартире, а его собственная мать и эта Лялечка, а также сын Лялечки Павлик проживали все вместе, ожидая ясна сокола домой. А он-то был художественная натура и имел право на репетиции, в том числе и ночные и круглосуточные: режиссером он был, хоть и небольшого такого театра в спальном районе.

Та, вторая женщина ясна сокола, однако, происходила не из его гарема, нашлась откуда-то со стороны. И выглядела абсолютной ведьмой: худая, смуглая, с запавшими круглыми глазками и с улыбкой черепа, но и с темно-коричневыми, вечно выпяченными губами, зубы почти наружу.

Бывают такие колдуньи, про которых никто и не подумает, что они что-то из себя представляют, да! Героини порнофильмов часто имеют такие странные лица и такие худые мощные ляжки, порешили подруги. Все самое плохое о ней можно было подумать, глаз буквально обжигался об эту образину, при чем она неизвестно по какой причине все время якобы улыбалась, на самом деле ухмылялась, ну да ладно.

Есть красивые женщины для мужчин, рассуждали подружки Лялечки, как есть идеал женщины для женщин, — не подумайте ничего такого, — и красоту каждого из этих двух типов понимают и ценят только или мужчины, или женщины.

Вот ведь Лялечка была прелестна. Нежное личико, припухшие веки с ясными серыми глазками, густые светлые как седые кудри, настоящая платиновая блондинка.

Кроме того: верный друг, лукавое чувство юмора, но при том молчаливая и чужих тайн не выдаст. Нежная, упорная мать и терпеливая невестка при многословной, как героиня какой-то кинокомедии, свекрови: слушай и записывай ее бесконечные монологи, в которых она фигурирует как единственный оплот мира и мудрая спасительница всех вокруг, как чудо и вершина, но: внимание! Еще и как пьедестал для гигантской фигуры своего сына-режиссера, который руководит важным театром и имеет гениального сына — будущего художника, т. е. ее внука.

Все это, кстати, было в реальности, мальчик рос неким чудом, его отец славился все больше и больше, а Лялечка тихо загибалась.

Ходила на работу, вела хозяйство, добилась, чтобы один выдающийся художник взял сыночка учеником, выслушивала свекровины гимны в собственную свекровину честь и поучения — в частности, как вести себя с мужем в условиях предклимакса, чтобы не лезть к нему с вопросами, дабы не происходило столпотворение в доме при том, что он очень занят.

Он приходит, это правда, но! (Тут уже мощным древнегреческим хором вступают подруги, и их тоже надо выслушать) муж к тебе что, является с пакетами сменить одежду, допросить сына и взять три комплекта чистого и глаженого, а грязное оставляет кулем в виде подарочка в тех самых пакетах, да?

ТА ему не стирает, что ли, доходит своим разумом хор.

Но это действительно вообще начинался конец света, когда Ясен Сокол входил в свое прежнее гнездо и собственная мать садилась ему на голову, не отлипала буквально, сопровождая его из комнаты в комнату, в одной из которых сидел тихо, в углу слушая свою музыку в наушниках и разбираясь с бумагами, папками и карандашами его сын, а жена в кухне завершала свое кулинарное, на скорую руку гениальное произведение (умела готовить как никто), но отец семьи был сам как шумящий вихрь, ходил, бубня в телефон, запирался от матери в туалете, потом в ванной, потом все усаживались за стол, — но все чаще, набив сумку нужными вещами, глава семьи выметывался из бывшего очага не емши.