Вошла в избирательную кампанию, ее приняли на «ура», высокую, полную, красивую, уверенную в себе женщину, всегда в шапке. Там даже что-то ей перепадало, какие-то путевки в санаторий по зимнему времени. На ней была общая работа по распространению листовок.

Ольга не появлялась совершенно, где жила и что делала неизвестно.

С течением лет мать поняла, что тогда в психушке дочь выполняла задание секты, ей поручили обет молчания, как видно, и свечки она по их поручению жгла.

Но что делать? Жизнь прожита как прожита, ничего не вернешь.

И вдруг десяток лет спустя дочь появилась днем в воскресенье, в платочке — смирная, ласковая. Привезла гостинчика.

А мать лежала в несвежей постели больная гипертонией, разбухшая, тоже в платке на голове, только в лечебных целях (затянула лоб от головной боли). Дочь принесла чай в постель, мать отвергла (чай при давлении, с ума сошла, психбольная!)

Дочь не поморщилась, села и стала спрашивать. Мать сдерживала слезы. Как обижают, как обижают, выпроводили на пенсию, денег нет. Она сказала:

— За квартиру ты должна мне за десять лет, и пока не заплатишь, не приезжай (тут мать выбралась из логовища в грязной рубашке, понеслась вынимать какие-то старые счета за квартиру).

Уловка помогла. Дочь опять исчезла, но на прощанье сказала, что работает уборщицей, на ней три подъезда, три пятиэтажных лестницы и один мусоропровод.

— А то я смотрю, какая-то ты вонючая, — с торжеством сказала мать, — даром я тебя учила, уборщицей стала, надо же.

Ольга сказала, что заканчивает второй факультет — после исторического вечернее отделение психфака.

— Психфака, докатилась, псих, — резюмировала мать и почему-то заплакала.

Дочери было уже двадцать пять лет.

Через десять лет опять было явление, она явилась ни много ни мало из Англии, привезла небольшие подарки и была с животом и с каким-то мужем рыжей масти! Была доброй и веселой, муж ни бельмеса по-русски.

С любопытством рассматривал вековую мебель, всю расстроенную, косые табуретки-шкафы, вытертые коврики, пестрое покрывало, восковые цветы на серванте.

Мать по-прежнему валялась в халате — старуха в платке, грузная и ненавидящая.

Просьба у Ольги была одна — никому ничего не говорить, потому что мужа англичанина надо было зарегистрировать в милиции, но это целая морока. Они сегодня переночуют, а потом будут жить у друзей. Ребенок родится через пять месяцев, это такое счастье!

На этом они постелили ее рваненькое ветхое белье и легли, но несломленная мать тут же вызвала милицию. Молодых подняли, проверили документы, мать наплела невесть что о террористах-сектантах.

Ночь, таким образом, прошла как обычно, — со смехом сообщила Ольга друзьям, с которыми следующим вечером сидела в ресторанчике.

Она им рассказала всю жизнь за прошедшие десять лет, все эти скитания на чужой территории, в том числе много говорила о бездомности, о работе в библиотеке в монастыре и как один русский, старик-одиночка, полюбил ее как внучку, заботился, кормил, она его тоже обихаживала потом, когда он совсем не мог ходить, и он перед смертью сделал завещание (тут Ольга заплакала, а ее рыжий муж, ничего не понимающий, стал гладить ее по руке и что-то говорить по-английски, неразборчиво, она ему тоже что-то быстро неразборчиво ответила и вытерла слезы).

— А с Джоном мы познакомились по интернету — сообщила она. — Там есть такие вечеринки в интернет-кафе для таких как мы, то есть кто познакомился через сеть, и мы сидели рядом, а я играю в игры по интернету, и я выиграла билеты в театр — они там дорогие. И мне некого было пригласить, я для смеха пригласила его, предложила. Да, Джон? (она быстро перевела ему весь свой рассказ).

Джон заулыбался и кивнул — он странный, одинокий, сказала Ольга (и перевела, за чем последовал новый благодарный кивок), я очень за него беспокоюсь (перевод, кивок), у него такая чудесная мама — экселенс бьютифул мада.

Так что теперь у Ольги квартира в центре города, в очень хорошем районе, но маленькая, все очень дорого, и счет в банке, это по завещанию старика. И замуж она не выйдет, не хочет. Джон рядом и ладно — это я о тебе, Джон, — тут же сказала она по-английски, — что я специально не выхожу за тебя замуж, мало ли что, ты моложе меня на десять лет, я боюсь, а не бросишь ли ты меня и не отберешь ли у меня ребенка.

Мать, ее мать мгновенно проступила в этом простодушии, проступила и спряталась в тень, в мозг, в память, — заботливая, любящая, предусмотрительная, бдящая о своем сокровище, о ребенке, о будущем соединении душ, которое в тот раз не получилось, не вышло, а выйдет ли теперь — что загадывать.

Есть люди, которых не хотят. Никто не хочет. Вот это дело, как таким выжить. Собственно говоря, не бывает так, что не хотят все и повсюду — просто надо найти тот пункт, где есть человек, который не то что бы хочет с тобой водиться, но он вообще ни о чем пока что не подозревает. Допустим, новый человек. И как-то оказывается, что около него можно угнездиться, можно что-то построить, как-то быть.

И уж если такой покладистый человек найден, то все, дело сделано, ради него и будет нелюбимый жить и землю рыть, чтобы никто не выгнал.

Вот и угнездился такой нелюбимый, звать его было А.А., он появляется в нашем рассказе в дешевом камуфляжном костюме и в не особенно молодом возрасте, откуда-то приехал, откуда его достала судьбина, из близлежащей провинции учитель (нелюбимый учитель).

Куда он приехал?

Это и есть история знакомства.

Он приехал отдыхать за город (жил неподалеку) и оказался в деревне, куда однажды тоже завеялась одна заполошная московская тетка.

То есть он-то, А.А., как раз и снимал верандочку в избушке у родни этой тетки, так сказать, летнюю дачу, тут тебе пруд, тут тебе лесок наискосок, вечером тихо и хорошо, комары, но он света не зажигает, тихо живет себе человек, уходит спозаранку с рюкзаком на целый день, сам в камуфляже, на ногах старые кеды. В рюкзаке непонятное. Уходит на день, где-то шляется, что-то ест (а у него на верандочке даже электроплитки нет, и света учитель не жжет вообще, лампочку вывернул и хозяйке отдал. Бреется врукопашную).

Экономит?

Ничего не просит и вежливо отказывается, даже если хозяйка приносит на щербатом блюдце лишний вчерашний пирожок (сегодня опять пекут): нет, спасибо.

— Да что же вы едите-то? — в шутливой досаде восклицает хозяйка, у которой раньше на уме было кормить учителя и брать с него за это, или, если не выгорит, тогда за электроплитку. Но он специально даже предупредил, что пользоваться электричеством не будет, дни длинные.

Дни ему длинные, видали? Специально подгадал от жадности.

Ох и не полюбила его хозяйка!

На вопросы он отвечает не сразу, и отвечает так, что больше спрашивать не захочется: «А какая, собственно, разница», — вопросом на вопрос.

Даже невежливо.

Но на каждый хитрый болт найдется своя гайка, и приехала эта тетка из Москвы, развеселая, деловая-деловая, далекая двоюродная жена брата разведенного мужа что ли хозяйки.

Но эта тетка издавна на две летние недели привыкла заезжать сюда, на пол отпуска, любила, видите ли, среднюю русскую возвышенность, варила варенье, солила-мариновала что под руку попало, чуть ли не крыжовник! Уезжала с хорошим грузовичком банок-пакетов-мешочков.

И кипела, кипела у нее работа в саду возле сарая в тенечке и под навесом, а там, в сарае, она и жила бесплатно, еще года три назад где досками подбила-подколотила, где перегородку поставила, и однажды даже пришла радостная с какой-то предыдущей дверочкой от хлева, на которой было написано известкой «коза».

Чужеродная соседка, которая нанимала мужиков порушить старый двор, видно, и отдала ей дверочку специально назло, чтобы москвичка не снимала угол во вражеской избе, не приносила доходов!

Причем на дверочке все было как полагается, две петли, щеколда, даже замок имелся, тоже прежний.