Мой брат погиб в прошлую пятницу.

Он был известным горнолыжником. Правда, очень известным.

У самого финиша он потерял контроль над левой лыжей.

И расшиб себе башку в прямом эфире.

Он так саданулся о стойку фотофиниша, что у него слетел шлем.

Кувырнувшись на свежем снегу, он весь обмяк и безвольно покатился вниз.

Я любила брата. Мой знак — Близнецы.

Когда я вижу по ТВ, как его труп, привязанный к палке, спускается по трассе, я плачу.

Впервые в истории Кубка мира спортсмен, занимающий третье место, разбивается насмерть. И этим спортсменом стал мой брат.

В его спину врастали двигатель на сжатом кислороде, поэтому он и сейчас проходит дистанцию с той же скоростью, что при жизни.

Два специальных датчика удерживают его по центру спуска.

Я не желаю об этом говорить.

Я отключила телефон.

Я не принимаю журналистов.

Я храню гордое молчание.

Позавчера пришлось отшить одного некрофила. Он интересовался, не собираюсь ли я продолжить карьеру писательницы после смерти.

Вот какие типы меня осаждают. Но я держусь.

Газетчикам никогда не понять всей трагичности положения.

Наша семья в ужасе смотрит на то, как труп моего брата участвует в соревнованиях.

Никто так толком и не разобрался в этом деле.

Народ решил, что для нас это лишний способ прославиться. Необычный, зато надежный. Наглый, зато верный.

Клянусь вам, это не так.

Клянусь, я похоронила бы его сразу, только бы не видеть, как после спуска помощник тренера увозит брата под руку.

Я верю в семейные устои.

Я верю в человеческое достоинство.

Но как мне объяснить, что брат подписал со спонсорами контракт? И по контракту обязан рекламировать фирменный знак спонсора во время телетрансляций до конца сезона. И еще: согласно тому же контракту, данное обязательство носит сугубо конфиденциальный характер, поскольку смерть не оговорена ни в одной из его статей.

Все, что мне надо от жизни, — это прийти к моему корефану и раздрочиться у окна, глядя, как по улице шастает пипл по своим фуфловым делам. Тут я сигаю с балкона и лечу вниз. Потом я просыпаюсь — котелок гудит, но я встаю и таранюсь в Пам прикупить того-сего.

В Паме мутную смесь из моей крови, белого стирального порошка и разлитого вина смывает вперемежку с опилками уборщик или уборщица. Несколько раз на дню они ловко орудуют швабрами и запросто отмывают всю кровь, которой я мог испачкать Пам. И вот я уже нормальный покупатель с нормальной тележкой, нормальной там жизнью. Качу тележку. Иду себе.

В Паме e «Сокровища Ковчега» — паста «Ковчег» разных сортов в одинаковых синих пачках и стоит дешевле пасты «Barilla».

В Паме e всякие там мороженые продукты. Перед кассой, в холодильниках для рыбы или мяса, e филе камбалы, рыбные палочки «Findus», ну и крабовые палочки тоже.

Еще в Паме e такие корзины с книгами по две тысячи, толстенные поваренные книги с большущими скидками, американские ужастики — опять же по две штуки.

В Паме, в том углу, где сладости, иногда стоит девушка — все зовет чего-нибудь попробовать или дарит пакетик молока, она такая хорошенькая, я ее помню; не надо, чтоб ее меняли, пусть всегда стоит, пусть рассказывает о своем, пусть раздает халявные пакетики, в том углу, где сладости, я хочу видеть ее каждый день, на том же месте, ну не ее, так хоть кого-то симпатичного и молодого.

В Паме завсегда e рыбный прилавок, а на нем — здоровенная отрубленная голова меч-рыбы — задрана мечом кверху, туда, откуда падает свет и льется музыка Дэвида Боуи или другая какая музыка, а чей-то голос все повторяет, что в Паме e «три за два» или новая формула «два за один», ну там паста или литр томатного соуса «Sarella», самый смак, когда его зальешь в луковую поджарку «Star» с травкой, морковочкой и сельдереем; это можно взять потом, а сейчас можно и «четыре за два» взять со спинкой тунца без всякого душка.

В Паме e очередь, особенно днем, тогда работает много касс, а в другое время народа по нулям, тогда в Паме клевее всего, белый свет еще светлее и белее, иди смотри, где там твой шоколад с орехами, e ли, не ли, если е, то чей, скэ стэ, хочешь — бери прямо сразу, до кассы, там сбоку тоже е, возле пакетиков с шоколадками, только мало, если уже там решишь, то выбирать не из чего, тут уж надо брать, что е, туда назад уже не вернуться, короче, выбора не.

В Паме, куда я хожу, e горбун, который толкает по тридцать тележек чохом, раз, два — взяли, богатырь, в натуре, а тележки так змейкой по всему супермаркету разматываются, держать их по прямой впадло, а он упрется и толкает их между рядами.

Тут как-то я ему и говорю: эй, горбун, говорю, какого лешего ты подзаморочился на этой мутоте, глянь вокруг, сколько всего, брось ты эти запары, займись чем не то, жизнь идет, ты буксуешь, а жизнь идет, прикинь, давай уже, шевельни мозгой, пора, горбункель. Чую, я круче его и ботаю дальше.

Он бубнит, ты типа кто такой, тебе чего — больше всех, что ли, надо, больше всех, что ли, тебе.

Я, говорю, горбунок, в Пам притопал подзатариться, так что ты лучше отзынь, говорю, мне вон гальюнной наждачки надо, той, что ты себе коронки чистишь, потому как от тебя сплошной говнизм, и, слышь-ка, отлезь, говорю, горбушка, лучше по-хорошему отлезь, мне вон за камбалой уже пора.

Горбун говорит, еще одно слово, говорит, и курятник разнесу, он покажет, он мне покажет, ходят тут всякие, хоть бы что им, он покажет.

В том Паме, куда хожу я, e рыба типа тунца, брюхаткой зовется, покрупнее тунца будет, но не тунец, та темная и в белую банку закатана, а на банке синим выведено: брюхатка.

Я как возьму ее, так на кассе всю дорогу спрашивают, чего это, мол, взял. Вы продаете, вам и знать, я покупаю — мне-то чего знать, сами разбирайтесь, пусть пробивают как есть, а там видно будет.

Меня зовут Джованни. Я молодой. Мой знак — Весы. Сейчас ты узнаешь, что было вчера вечером.

Приплелся я, значит, со сверхурочки. Сделал себе бутерброд с сыром. Сижу, смотрю телик.

Знаешь, за смену так намолотишься, что уже все в печенках сидит. Фишак напрямую не рубишь, просто сидишь и зыришь в телик. Смена — это не то, что ты сам. Смена живет вместо тебя своей задвинутой жистянкой. И толку в ней — ноль целых хуй десятых.

Прихожу с завода в пол-одиннадцатого вечера. Открываю входную дверь. Никто не говорит мне, что делать. Хожу по флэтяре как хозяин флэтяры. Моей.

В этот вечер мне чисто фарт подкатил. Я поймал лохматок на том канале, на котором сроду не ловится. То есть ловится, но через пень колоду, с помехами. Ну, там картинка с другого канала маячит. Зато уж это канал так канал — всем каналам канал: лохматкин канал.

В этот раз попались американки. Длинноногие, под метр восемьдесят — метр девяносто. Сначала они теребили свои лохматки. Потом выходил мужик, приодетый бабой, и называл номер видеокассеты для заказа. Дальше снова шли лохматки. А еще дальше кадр обрывался на том месте, когда они брали в рот. С закрытыми глазами. Как раздоенные лахудры в отвязке.