Меня зовут Мария. Мне двадцать семь. Телочка. У меня есть золотое ожерелье. Мать подарила на первопричастие.

Я замужем. Ему тридцать два. Зовут Джакомо. Работает электриком в Милане.

Жить в Кормано нам не по нутру. Стены в нашем доме как будто из однослойной туалетной бумаги сваляны. Делали такую одно время. Сейчас делают двухслойную. Эта попрочнее будет. А вот стены у нас ей-ей как из старого пи-пи-факса: ни икнуть, ни пукнуть.

Потому тут никто ни с кем и не разговаривает. Синьор Каратти с двенадцатого этажа знает, что все мы знаем, что́ он говорит своему сынишке каждый раз, когда тот приносит пары. За них он наказывает сынишку: заставляет смотреть одну и ту же порнушку. Мы ее уже наизусть выучили. Вначале там минуты на четыре болтология, а потом групповичок: один ничего себе трех подстилок откатывает. Короче, под эту вот дуду: порнуха — раз, пары — два, синьор Каратти опускает своего отпрыска. Он велит ему не пищать, чтобы никто не услышал. Но слышат все. Мы знаем, что он там выкозюливает. И он это отлично знает.

Все мы знаем, что свидетели Иеговы с пятого этажа толкают какой-то торч. Баба-Иеговые эти свидетели. Синьора Делло слышит, о чем там шпарят которые к ним шастают. Не переставая.

Все мы знаем, что тот тип с пятого этажа, что напротив Иегованых свидетелей, лупит свою мать пинками под зад. Каждый день он говорит ей, закрой пасть, сволочуга, блядища, чтобы сдоить с нее бабуриков, чтобы сходить на футболяну, на «Интер», как будто «Интер» без выходных мячик шпыняет; он фанует за «Интер», он безработный с двумя дипломами, ему сорок два, и он вламывает охренительные поджопники своей матери. Каждый вечер.

И все-то мы очень даже знаем, что у семейки Меделино с восьмого этажа свои прибабахи. Когда мы садимся есть, они ложатся пулю забить, и не просто, а, ясное дело, с вывертом. На них и так все жильцы косо смотрят. В два часа дня нельзя спокойно телик посмотреть. Она начинает голосить, он говорит: сейчас я тебе в задок видеокамеру ввинчу, протащишься у меня с камерой в сиделке. Они, понятно, еще и на камеру снимаются, и всякое такое. Когда шпокаются.

Наш кооператив не такой, как печатают в еженедельнике «Мы». Мы если кукожимся, так ни одна собака не придет нас щелкнуть для какой ни то газетенки. Одни Меделино сами себя почем зря щелкают. Когда шпокаются. Нас никто не спрашивает, что мы думаем об успехе. А я вот что скажу: успех — это когда у тебя стены из пипифакса. Куда ни подайся, везде как в Кормано. Сел на батискаф — все уже в курсе. А нам и успеха никакого не надо, чтобы вот так-то облегчаться.

Пришлось разморозить Клаудио. Весь морозильник коркой зарос. Как купил — ни разу не соскребал. Кровь Клаудио повытекала из пакетиков и, поди ж ты, изгваздала мне морозильник.

У Клаудио вообще-то кровь в жилах играла. Еще бы — профсоюзный активист как-никак.

В цеху чуть заспорят — он уж в самой гуще. Говорильник раззявит — не остановишь. Во всем считал себя умней других. И тараторил без умолку, потому что одну за другой начитывал книжки, что стояли у него в комнате.

У Тельцов всегда так.

Обижают они других. Хотят все поменять. Не ловят силу Того, Кто ради нас в Благой день воскрешен.

Так что нечего язык мозолить. И других грузить нечего. Придет день — и все спасутся. Народ по три лимона на рыло заколачивать станет. Без всяких бенсов.

Типа с животными будем разговоры разговаривать. Трубы дымовые зацветут, и все болеть кончат. Этот Тот — Иисус Христос.

Мне ведь тоже обломно было замораживать брата. Но он гнобил мне душу, а рабочим спокойствие. Такой кипиш поднимал, когда слушал предвыборные политические платформы или смотрел по телику новости, что сбивал меня с панталыку напрочь.

А еще гремел, что я раб. Но я молчал. Потому что я не такой, как он. У меня своя гордость.

Он как в печатный перешел, еще активнее стал профсоюзничать, чем в прошлом годе. Меня зовут Ивано. Мне пятьдесят. Я — Рыб.

Я молился, чтобы после дневной Господь заметнул его под автобус. Чтобы он надо мной больше не висел.

Так что когда вечером он мыл посуду, я саданул его башкой о стенку и дубасил до тех пор, пока он не отбросил коньки. И в мире стало на заколебщика меньше.

Вырубил я телик и достал банку консервов. Там на крышке еще пингвины. На Северном полюсе. А может, на Южном.

Братановы кости я покоцал электроножом. Такие дарили в часовне Падре Пио, за восемнадцать тысяч, вместе с макаронами и шарфом, которые взял он.

Распихал их, значит, по целлофановым пакетам. Без резинок. Резинок не было.

Потом выкинул его злоебучие книжки. Трупакам они без надобности. И мне кой-какой роздых. Он там у себя в морозильнике не сегодня-завтра воскреснет вместе с остальными жмуриками. Ну, а я покамест без догонялова обойдусь.

В человеке кровь — что в гамбургере: лопаткой не отскоблишь. Типа смерзлась вся в морозильнике. Тогда я его разморозил. Тут братцу стало худо. А меня вот закоротило. Короче, я сам себя и чпокнул.

Когда я очнулся, там была больница, и были карабинеры. Того света не было. Балда в кусках, все в лепешку и б

Мне уже тридцатник. Зовут Лучо. Знак — Рак. Кончил институт.

Люблю смотреть программу Роберто-усача.

Особенно когда заступаю во вторую. Голос Усача прямо карабкается по словам. Как будто из пещеры вылезает. А за его спиной какой-то дурилка складную лестницу в три погибели сгибает. Просто так, руками. Главное, болтики не откручивает.

Своими лапищами Роберто уделывает лестницу, как скульптор усекает каменюку.

Хваткие такие, проворные, они перебирают металлические крепления так, что каждый знает: за 143.000 лир он проделает то же самое. И тогда табуретка станет мостиком, мостик — рабочим столом, который, того и гляди, перейдет во что-нибудь еще.

Ее куда ни поставь, места почти не занимает. Опять же экономия времени. А так, лестница как лестница. Лестница Роберто.

Хотя вообще-то от его трескотни и заторчать можно. Я — так просто торчу. Это как другая жизнь по ту сторону экрана. Это то, кем бы я был, если бы не был таким, какой я есть.

Или кем еще никогда не был.

Как будто каждая из этих блестящих ступенек уходит куда-то вверх и не к навесному потолку, а дальше, за пределы моей жизни начальника цеха.

И тогда Роберто-усач, волшебник и бог другой линии жизни, на каждой новой ступеньке своей лестницы откроет мне, что в другом измерении, более тонком и более настоящем, я уже не буду вечно смотреть ящик в Казинелло Бальсамо, а буду конкретно так утопать в медовых ляжках Карлы Бруни и слышать, как где-то рядом бьется морской прибой, он будет громко реветь, еще громче, чем храп моего сына.

И соленая морская вода станет виски, которое я буду потягивать у камина на собственной вилле. Сюда пускают только женщин. Никто из людей с моим достатком не может позволить себе такое. Зато меня уже не остановишь. Я могу.

Я просто жду, когда кто-нибудь наверху углядит, чего я стою. Вот тогда и дети, и жена, и соседи, и кто ни то опустятся в кучку припухших халдеев.