Так прошло примерно года два. И вот я услышал, что Масако вернулась. Я не раз собирался зайти в «Тандору», но предчувствие чего-то тяжелого, неприятного останавливало меня. Однажды, гуляя по Гиндза,[4] я выпил сакэ. Изрядно опьянев, я решил проехаться в такси до Канда, но потом, уже в машине, сам себя обманывая, сказал шоферу заплетающимся языком:

– Сверни-ка сюда. Вот так, все в порядке. Стой!

Расплатившись с шофером, я толкнул плечом дверь и очутился в «Тандору». Там было полно посетителей и темно от табачного дыма. Подвыпившая официантка усадила меня за угловой столик, и я, приоткрыв тяжелые веки, увидел прямо перед собой стойку. «Тандору» полностью превратилась в бар, но у стены, как и прежде, стояли два резных буфета. Хозяин, похудевший, с такими белыми усами, что его трудно было узнать, наливал у стойки сакэ посетителям. Среди трех-четырех женщин Масако не было.

– Эй, ты! Матян здесь? – спросил я у официантки, которая принесла мне сакэ.

«Матян!» Здесь, в кофейне, впервые за все время я назвал Масако так. Так обращался к ней только отец. Мы, студенты, этим именем называли кофейню, но никогда не произносили его здесь вслух.

– Вы спрашиваете о Масако-сан? Она сейчас придет! – недовольно ответила официантка. И тогда мое ослабевшее от сакэ тело забила дрожь.

Вскоре открылась боковая дверь, я взглянул и увидел Масако. Да, то была она, но ничем не напоминавшая прежнюю Масако. В кимоно – я раньше никогда не видел ее в кимоно – с лицом, тронутым косметикой, она стала просто одной из женщин, как все. Я боялся, что рука не послушается меня, но все же слегка потянул женщину за рукав, когда она проходила мимо.

– О! Макита-сан! – Она сразу узнала меня, на мгновение приостановилась, изумленная, и со словами: – Много времени прошло! – села передо мной.

Впервые она назвала меня по имени и произнесла его таким тоном, будто обращалась ко мне так многие годы. В голосе Масако чувствовались спокойные нотки, и я сразу отчетливо представил себе Фукуяма и ее жизнь с ним. Я решил поддержать тон разговора и заставил себя успокоиться.

– Да, давно мы не виделись. Вы помните меня, Матян? Я…

Я запнулся, чуть было не сказав «товарищ Фукуяма». Она кивнула и опустила глаза. И вдруг я почувствовал, что Масако, которая сейчас вот здесь, передо мной, одна из многих женщин нашего обыденного мира, – она ходит по улицам, покупает рыбу, весело смеется, она думает, она понимает жизнь, потому что узнала мужчин. Я понял, что Масако из тех, кто утратил способность изумляться. Вокруг рта у нее появились морщинки, кожа утратила свежесть, скулы выступили, лицо заострилось, но в целом Масако производила впечатление женщины волевой. Сейчас она жила совсем иной жизнью. Лицо Масако никогда не отличалось гармонией черт, оно привлекало детскостью, удивительной нежностью и чистотой. Теперь это лицо лишилось многого. Испытания, заботы оставили свой след. В этом лице не осталось ничего от юной девушки, еще не столкнувшейся с нашим суровым миром, от той Масако, образ которой всплывал передо мной из далекого прошлого.

Ее отец уже не раз посматривал в нашу сторону, похоже, что он узнал меня, но, когда я хотел поклониться, отвел глаза. И тут мысль о суровости человеческой жизни потрясла меня. Сейчас это было для меня не просто словом или абстрактным понятием, нет, я ощутил это сердцем, будто его грубо коснулась шероховатая кожа какого-то насекомого.

– Я немного пьян, зайду как-нибудь в другой раз, – сказал я и, расплатившись, вышел на улицу.

Я понял, что это был предел моей близости с Масако. Наши встречи только увеличили бы пропасть между нами. Однако я частенько заходил в «Тандору», и хозяин стал здороваться со мной, будто мы с ним только сейчас познакомились.

Как-то под вечер я зашел раньше обычного и застал Масако одну. Увидев меня, она молча села напротив. Была зима, но в маленькой печке, разделявшей нас, не было огня. Лучи зимнего солнца еле пробивались в этот предзакатный час через окно в двери, обращенной на юг, и тусклыми бликами ложились на стене. Вся атмосфера кофейни в эти минуты резко отличалась от обычной, когда здесь пили сакэ и хозяин стоял за стойкой. До сих пор мы избегали случая поговорить наедине, но сейчас все сложилось так, что и Масако поняла: уйти от этого не удастся. Уставившись в ее колени, обтянутые грязновато-желтой материей, не глядя в лицо, скрытое тенью от остывшей печной трубы, я спросил:

– А что с Фукуяма?

– Я рассталась с ним полгода назад, после того как он уехал в Шанхай, – она ответила недовольно, но вместе с тем мне показалось, что она будто ожидала моего вопроса.

Мне хотелось спросить: «Что же ты делала с тех пор?» – но произнес я другое:

– А как он сейчас? Вы не знаете?

– Мне ничего не известно. Кажется, уехал в глубь страны. Я не знаю точно. Это ведь касается только нас с ним, Макита-сан.

В моей груди теснилось множество вопросов: «Он принес тебя в жертву своим идеям и теперь бросил? Или ты сама рассталась с ним? Как ты жила после этого? Что ты думаешь о его деле? Ты ждешь его и сейчас?» и т. п. Любой из них готов был сорваться с моих губ, но я не знал, какой именно не причинит ей боли, не заставит сказать то, что она не хочет, не коснется какой-либо страшной тайны? Казалось, мое смятение передалось и ей.

– Давайте прекратим этот разговор. Он мне неприятен… – твердо сказала она.

Она подошла к бару, достала с полки виски и налила мне. Стремясь рассеять гнетущую атмосферу какой-либо пустяковой болтовней, я, потягивая виски, решил начать разговор о своих любовных приключениях… А может быть, дело было в другом, может быть, это была просто моя месть Масако за то, что она прежняя – юная и прекрасная – утрачена для меня. С тех пор как я начал увлекаться женщинами, разве не к Масако обращался я: «Матян! Это ведь я, я так поступаю, я совершаю все это…». Бросал ли я женщину с болью, расставался ли с ней без сожаления, завязывал ли с легкостью знакомства или кидал случайной женщине слова обольщения, перед моим взором неизменно всплывал из прошлого образ прежней Масако. Поэтому сейчас в моем мозгу, подобно прорвавшейся плотине, пронеслась мысль о том, что, может быть, стоит начать с Масако разговор о женщинах. Однако, упомянув лишь о двух-трех из них, я очнулся, но не только от чувства какой-то тревоги, охватившей меня, – я был поражен странным молчанием Масако. И я замолк на полуслове. Как бы стараясь нарушить это молчание, Масако, слегка повысив голос, сказала, пристально глядя на меня:

– Вы стали ужасным человеком, Макита-сан. А были таким скромным…

Она внезапно умолкла, будто произнесла нечто страшное. И вдруг словно яркий свет рассыпался вокруг и ударил в меня своим сильным лучом. Он исходил от Масако, от той Масако, что носила в себе израненную живую душу, но не могла раскрыть ее. Когда она замолчала, перед моими глазами отчетливо проплыли два образа – девичий образ Масако и мой собственный. Масако – в синем платье, с открытой шеей, сверкающей белизной, сменяет пластинки в «Тандору», и я – в четырехугольной фуражке и студенческой тужурке с золотыми пуговицами – в углу кофейной затягиваюсь табачным дымом, хоть и курить-то еще не умею. Я почувствовал, как огромный ком подступил у меня к горлу, и, словно стремясь освободиться от него, я громко, в голос, заплакал. Я плакал впервые, взволнованный, думая, что мне станет легче. Вдруг будто что-то озарило меня, мелькнула мысль о том, что, может быть, несмотря на свои поступки и тайны, Масако любила меня тогда.

Масако с глазами, полными слез, с закушенной нижней губой, готовая вот-вот разрыдаться, ухватилась руками за край остывшей печки. Холод оледенил мое сердце, когда я увидел это. То была не просто глубокая печаль, то была боль. Я понял, что эти ее мучительные слезы вызваны не моими рыданиями… И во мне все будто окаменело. Я перестал плакать так же неожиданно, как начал. Я почувствовал, что сердце Масако останется для меня тайной навсегда.