Услышав такие известия, Семен вообще сошел с круга и орал полночи, что не хватало здесь чужого дерьма, пусть сама Полина это дерьмо ест ложками.

Короче, Полина оказалась способной, как шпионка со своей вымышленной версией.

В доказательство Полина как раз и предъявила альбом, патефон и коробку с пластинками, что тетка из благодарности сказала «бери все самое дорогое», но Семен ни на что смотреть не стал, а бешено плюнул и исчез в своей темнице, так Полина называла его комнату, там всегда дул ветер и не горел свет.

В ближайшую субботу Полина справляла свой уже прошедший день рождения, наварила, напекла, пришло то трио, сын с Аллой и надутый Никола, и именинница, сияя, решила угостить всех старой музыкой и старыми пластинками. Но родня не проявила никакого интереса, хотя Полина нарочно, севши рядом с Николой (наследник рода), переворачивала картонные страницы альбома, чтобы он посмотрел на все эти тусклые портреты дедов-бабок, то сидящих у фотографа на стуле, то где-то в Сочи у источника по тридцать человек скопом, на эти туманные праздники семьи и ее похороны (с какой-то девушкой немыслимой красоты в гробу), но эти похороны, образно выражаясь, снова были погребены, теперь уже, видимо, навеки, поскольку Никола пересел поближе к телевизору смотреть с отцом футбол.

Полина напрасно волновалась, напрасно надеялась, что хоть внучок когда-нибудь ее вспомнит (для такой оказии она вставила в последние страницы альбома и свои фотографии, самые лучшие, даже детские, и в молодости, фото в купальнике, и снимок свадьбы даже, который она в минуту горя почикала, отрезала Семена вон, оставив только себя в простом, бедном белом платьице студенческой поры. Туда же она для приманки поместила детские фотографии сына и внука, но никто не взглянул на ее творчество). Вместо этого молодые снова выступили, теперь уже Вадим просил прописать к ним Николу.

— Ага, — сказал бурно Семен, — чтобы он нас выженил отсюда годов через пять! Чо я, не в курсе? — (Образованный Семен в минуты гнева прибегал к народной лексике своего детства.) — У Ляпиных вот так вот они прописали Сережку к бабушке, а Сережка, не будь дурак, объявил, что будет делать евроремонт, прыснул какой-то химией, лак что ли на пол, и под это дело вывез бабку на трое суток к ее сестренке девяноста лет, да. И тут же продал эту квартиру и свалил за бугор с деньгами. Знаем.

— Все равно все вам останется, жди, сынок, — сказала Полина, улыбаясь.

— Да? А у нас на этаже одна такая бабушка схоронила мужа и вышла замуж за какого-то деда нашла себе, и его прописала в свою квартиру! Дочь чуть с ума не сошла, у них все надежды были на нее, на бабушку.

— Это запросто! — бодро крикнул Семен. — Я тоже женюсь! Чем с этой венерической по диспансерам ходить.

— Хорошо же, — сказала Алла и пошла одеваться, а за ней хмуро отвалили мальчики.

— Твоего тут нет ничего, — заметил ей вслед дедушка Семен, — пасть-то не разевай.

— И в моей квартире Вадима нет ничего, — отрезала Алла, — я его прописала к себе и теперь за свое добро расплачиваюсь.

— Тебе бы без него эту квартиру не дали, — сказал дед гневно.

— Ни одно добро не остается безнаказанным, — заметил Вадим, — имей в виду, Алена! Шутка.

Она им себя, эта Алла, велела называть Алена, видали?

Так он униженно пошутил, и они удалились, унося в своих животах салаты, винегрет и мясо с картошкой, вино и компот.

Полина напоследок спросила, Вадим, хочешь взять альбом, там ваши предки — но ей никто не ответил.

Она слегка поплакала, моя посуду, а утром отъехала в городок Н., и здесь можно тоже было бы поставить точку, но жизнь богаче, она все продолжается, и наступила весна.

Полина вскопала у себя под окном участочек, клок земли размером в две простыни, еще тетка, видимо, тут городила огород, и посеяла что попроще — морковку, редиску, укроп и цветочки календулы.

Она так увлеклась своими грядками, она жила с таким счастьем в душе, вставала и ложилась в тишине, ходила за баночкой козьего молока в деревню, на луг за щавелем, собирала сухие коровьи лепешки в ведро и т. д.

Через два месяца довольно постной жизни (хлеб, щи, молоко) она потратила все свои деньги и поехала в Москву за пенсией.

Она уже забыла, что такое скандалы, вечное унижение и жизнь от удара до удара.

Она забыла Триппера и думала, что навсегда.

Тем не менее, поручивши пенсию, Полина все-таки заставила себя зайти в бывшее семейное гнездо, надо было взять каких-то припасов, муку, сахар, пустые банки для варенья и соленья.

Надо было запасаться на будущую зиму.

Полина рассчитывала сварить земляники — уже скоро-скоро должно было созреть по лесочкам вокруг, затем она надеялась на малину и грибы.

По-деловому, гремя резиновыми сапогами, Полина вошла в свою квартиру и обнаружила Семена в чужой комнате, т. е. в ее собственной, сидящим на ее же диван-кровати.

Семен был в грязном тренировочном костюме, небритый как Плюшкин, совершенно седой, он смотрел на Полину и по-детски улыбался.

Подбородок его слегка трясся.

На полу лежал телефон, провод с телефонной вилкой находился в руках у Семена.

— Что у тебя аппарат отключен, — спокойно сказала Полина, ожидая взрыва. — Звоню, не могу дозвониться.

Семен кротко кивнул и стал тыкать вилкой в лежащий на боку телефон.

Руки его крупно дрожали.

— Дай-ка, — сказала Полина и включила телефон в розетку.

Тут же раздался междугородний звонок, это пробился сын, который находился в командировке и беспокоился, три дня телефон не отвечает, Алена с Николкой в деревне, что происходит.

Полина кратко ответила, что телефон не работал, а с отцом плохо, он ничего не соображает и не говорит.

Сын ответил, что вернется через недельку и хорошо что ты приехала.

Связь оборвалась, и Полина пошла по квартире, увидела, во что превратил свою темницу Семен, тут же сняла белье с его кровати, бросила в ванну, потом вошла в страшную кухню, где на полу лежала разбитая банка прошлогодних помидор, уже все засохло, поставила на огонь грязный чайник, огляделась…

Когда Полина кормила Семена с ложечки и он лежал у нее весь чистый, в белой рубашке, и смотрел в пространство, жуя пустую кашку беззубым ртом, то произошло следующее: он перестал жевать, медленно перевел на нее свой взор и сказал:

— Поешь сама, ты голодная.

И тут Полина заревела.

Как в насмешку, ей дали имя Ангелина. Очень любили, видимо, друг друга и дочь назвали ангелом. Однако родили эту дочь, слишком, видимо, поздно, отцу было за сорок, матери близко к этому, вообще это был поздний брак двух химиков, двух одиноких немолодых и некрасивых людей, обычных работников агрохима по вопросу борьбы с вредителями хлопчатника, они нашли друг друга в одной экспедиции под Ашхабадом и родили через девять месяцев своего ангела, ангел был любим и балован всей огромной семьей немолодого отца: его престарелой матерью, его пятью замужними сестрами и их семействами тоже.

Чуть праздник — а при двадцати с лишним членах семьи (старшие постепенно умирали, младшие росли) каждый месяц все собирались и собирались на дни рождения, — чуть праздник, и маленькая Ангелина кочует по родственным коленям, ее возили на закорках, ей всегда тоже дарили подарки, чей бы ни выдался день рождения, Ангелина к этому привыкла и каждый раз ждала своего, и дождалась: к пятнадцати годам она не только не унялась, но стала открыто требовать свою долю на празднике жизни: а где мой подарок? А мне?

Так она кричала и во дворе, куда ее отпускали одну погулять, а мне? Ей в ответ поддавали раз и два по башке, но Ангелину было не укротить, она требовала и себе тоже мороженого, тоже автомат как у трехлетнего, требовала прямо на месте — и не у отца с матерью, а разевала клюв как взрослый птенец, адресуясь к самим детям и к их родителям, которые угощали своих потомков кто чем, выносили им во двор новый велосипед, баловали их, а Ангелина тут как тут и тоже требует: а мне?