Во время заседания суда, на котором его сперва обвиняли в убийстве, а потом оправдали — после того как тот странный плешивый человечек с трясущимися руками признал себя виновным, — я не спускал с него глаз; меня поражало упорство, с которым он, казалось, непрерывно что-то перебирал в уме.

Мысли его все время были сосредоточены на чем-то, что не имело никакого отношения к обвинению его в убийстве женщины. Ему как будто вовсе было безразлично, признают его виновным или нет, оправдают или приговорят к смертной казни через повешение. Весь суд был для него чем-то далеким, как бы лежащим вне его жизни, и он отрицал свою виновность так, как отказываются от предложенной папиросы. «Спасибо, я не курю: заключил пари с одним приятелем, что месяц не буду курить!»

Вот так он себя вел. И этим всех сбивал с толку. В самом деле, если бы он был действительно виновен и стремился спасти свою шкуру, он ничего лучшего не мог бы придумать. Надо сказать, вначале каждый ив нас считал, что убийца — именно он, все мы были в этом просто убеждены. Но потом своим поразительным спокойствием он привлек симпатии всех на свою сторону. И когда узнали, что маленький, придурковатый механик сцены признал себя виновным, зал разразился аплодисментами.

Суд оправдал его, но он продолжал вести себя все так же странно. Казалось, где-то есть человек, с которым он мог бы найти общий язык, и важнее всего ему было разыскать этого человека, поговорить с ним. Во время суда и сразу же после него были минуты, когда я мог достаточно хорошо разглядеть обвиняемого. Мне врезалось в память, что он как бы всматривался в темноту, стараясь обнаружить на полу иголку или булавку. Так вот какой-нибудь близорукий старик ищет потерянные очки; обшарив карманы, он беспомощно озирается по сторонам.

У меня, да и у каждого из присутствующих, возник еще один вопрос: «Можно ли казаться внешне и равнодушным и грубым в ту минуту, когда умирает самый близкий человек, и одновременно какой-то другой частью своего Я быть к нему же и чутким и нежным?»

Но ведь это истинное происшествие, а когда-нибудь хочется же рассказать то, что было в действительности, не сдабривая ничего словечками из газетного лексикона, не выдумывая никаких богатых красавиц, жестокосердых убийц и тому подобного вздора.

Суть дела сводится к следующему.

Человека этого звали Уилсон, Эдгар Уилсон. Он приехал в Чикаго откуда-то с Запада, может быть с гор. Возможно, что там, в горах Дальнего Запада, он был когда-то или пастухом, или чем-нибудь в этом роде, потому что у него был особый задумчивый взгляд, свойственный людям, которым приходится много времени проводить в одиночестве. Рассказы его о себе и о своем прошлом были полны противоречий. Поэтому достаточно было провести с ним некоторое время, чтобы убедиться в бесплодности всех разговоров на эту тему.

«Черт знает, что за человек! Правды от него, видно, не добиться», говорили люди, послушав его россказни. Известно было только, что в Чикаго он приехал из городка в Канзасе, — и не один, а с чужой женой. Об этой женщине я мало что знал. Когда-то она, по-видимому, была хороша собой высокая, крепкая, статная, но до встречи с Уилсоном она жила скучной, безотрадной жизнью. В этих сонных городках Канзаса человеческая жизнь часто ни с того ни с сего становится тяжелой и безотрадной. Почему так получается, никто не знает. Так уж повелось. Такова действительность, и никогда не следует верить сочинителям разных ковбойских рассказов о жизни в Канзасе.

Еще несколько слов об этой женщине: когда она была совсем молоденькой девушкой, с ее отцом приключилась беда. Он был самым обыкновенным служащим, агентом транспортной конторы. В связи с пропажей каких-то денег его арестовали. В тюрьме, незадолго до суда он покончил с собой. Мать девушки умерла еще раньше.

Через год или два девушка вышла замуж за человека вполне порядочного, но очень недалекого. Он был фармацевт; бережливость помогла ему вскоре завести собственную аптеку.

Жена его, как я уже сказал, была женщиной хорошо сложенной и крепкой. А тут она как-то осунулась и стала раздражительной. Но держалась она по-прежнему с достоинством, и в ней было что-то такое, что действовало на мужчин. Некоторые из жителей этого горе-городка совсем потеряли голову. Они писали ей письма, назначая где-нибудь свидание. Знаете, как это делается? Пишут без подписи: «Приходите в пятницу вечером туда-то и туда-то. Если вы не прочь со мной встретиться, пусть у вас в руках будет книга».

Об одном из таких писем женщина неосторожно сказала мужу, и тот пришел в ярость. Схватив ружье, он кинулся вечером к назначенному месту, но там никого не оказалось. Вернувшись домой, он устроил жене сцену. Он говорил ей разные мерзости, всячески оскорблял ее.

— Ты, наверное, когда встретилась с ним на улице, как-нибудь особенно на него посмотрела. Никто ведь не решится приставать к замужней женщине, если она сама не заигрывает!

После этого случая муж ее непрестанно возвращался все к той же теме, и жизнь у них пошла не очень веселая. Жена привыкла на все отвечать молчанием, а когда она молчала, то молчал и весь дом, — детей у них не было.

В это время и появился Эдгар Уилсон; проездом на Восток он задержался на несколько дней в городке. У него тогда были кое-какие деньги, и он снял комнату в небольшой скромной гостинице у самого вокзала.

Однажды он встретил жену аптекаря где-то на улице и пошел за ней следом до самого дома. Соседи видели, как они целый час стояли у калитки и разговаривали; на следующий день он явился снова.

На этот раз они проговорили около двух часов, а потом она вошла в дом, собрала кое-какие вещи, и оба они отправились на вокзал. Они уехали в Чикаго, жили там вдвоем и были, по-видимому, счастливы до самого дня ее смерти. О том, как она умерла, я и собираюсь вам рассказать. Пожениться, конечно, они не могли, я за все три пода жизни в Чикаго он палец о палец не ударил, чтобы хоть что-нибудь заработать. А так как денег у него было очень мало — их едва хватило на то, чтобы доехать сюда из Канзаса, — жить им пришлось о большой нужде.

В то время, когда я впервые услышал о них, они жили в северной части города, в квартале, состоявшем из трех- и четырехэтажных каменных домов. Раньше дома эти были населены людьми состоятельными, но потом все изменилось. Сейчас этот квартал как будто возрождается, а тогда год за годом он просто приходил в упадок. Среди таких вот старых зданий, занятых под меблированные комнаты, с неимоверно грязными кружевными занавесками на окнах, иногда попадались и полуразвалившиеся деревянные дома. В одном из этих домов и поселился Уилсон со своей любовницей.

Это были настоящие трущобы! Владелец, наверное, хорошо понимал, что в таком огромном городе, как Чикаго, в конце концов, ни один район зря не пропадет. Он рассуждал примерно так: «Ладно, черт с ним, с домом. Земля когда-нибудь непременно будет в цене, а дом-то сам по себе ведь ничего не стоит. С жильцов я буду брать подешевле, зато никакого ремонта делать не стану. Тогда мне, пожалуй, хватит денег, чтобы платить налоги, а там будем ждать, пока цены поднимутся!»

Дом так и стоял год за годом некрашеный; окна покосились, и почти все черепицы с крыши попадали. На второй этаж надо было подниматься по наружной лестнице с темными, лоснящимися перилами. Так почернеть дерево могло только в городе, где топят жирным углем, вроде Чикаго или Питтсбурга. Стоило только дотронуться до перил, как руки становились черными. Квартиры наверху были холодные и неприветливые. Каждая квартира состояла из большой комнаты с полуразвалившимся камином и двух маленьких спален.

Такую вот квартиру и занимал Уилсон со своей любовницей в то время, к которому относится, мой рассказ. Сняли они ее в мае, и, мне кажется, их не слишком беспокоило, что большая комната, где они жили, была пустынной и холодной. Обставлена эта комната была скудно: шаткая деревянная кровать с отломанной ножкой, которую хозяйка заменила планкой от упаковочного ящика, кухонный стол, за которым Уилсон писал, и несколько дешевых табуреток.