Длинная тонкая зелёная змея была там в это утро; она была изящная и почти сливалась с зелёными листьями; она обычно лежала неподвижно, затаившись, ожидая и следя. Показалась большая голова хамелеона; он вытянулся на ветке и часто менял свою окраску.

 Единственное дерево стоит на зелёном лугу, занимающем целый акр; оно старое и весьма уважаемо всеми другими деревьями на холме. В своём уединении оно возвышается над шумным потоком, холмами и над коттеджем за деревянным мостом. Ты любуешься им, когда проходишь мимо, а на обратном пути разглядываешь его более обстоятельно, неторопливо; ствол его очень большой, глубоко вросший в землю, крепок, не поддаётся разрушению; длинные ветви, тёмные и изгибающиеся, дают хорошую тень. Вечером дерево погружено в себя, недоступно, но в дневные часы оно открытое и приветливое. Всё оно целое, не тронутое топором или пилой. В солнечный день ты сидел под ним, ты ощущал его почтенный возраст, и поскольку ты был наедине с ним, ты осознавал глубину и красоту жизни.

 Старый крестьянин устало прошёл мимо тебя, когда ты сидел на мосту, глядя на закат солнца; он был почти слеп и шёл прихрамывая, с узлом в одной руке и с палкой в другой. Это был один из тех вечеров, когда краски заката горели на каждом камне, на деревьях и ветвях; трава и поля, казалось, светились своим собственным внутренним светом. Солнце село за круглым холмом, и среди этой феерии красок зажглась вечерняя звезда. Крестьянин остановился перед тобой, поглядел на эти поразительные краски и на тебя. Вы посмотрели друг на друга, и не сказав ни слова, он с трудом двинулся дальше. В этом общении было тёплое чувство приязни, нежность и уважение, не какое-то глупое уважение, а то, которое испытывают друг к другу религиозные люди. В тот момент все время, и мысль остановились. Вы и он были истинно религиозны, не испорчены верованием, образом, словом бедность. Вы часто встречались на той дороге среди каменистых холмов и всякий раз, когда вы глядели друг на друга, ощущалась радость полного прозрения.

 Он шёл с женой из храма через дорогу. Оба были молчаливы, глубоко взволнованы песнопениями и богослужением. Вам случилось идти позади них, и вы уловили их чувство благоговения, силу их решимости вести религиозную жизнь. Но эта решимость скоро исчезнет, когда они снова ощутят ответственность перед своими детьми, которые помчатся к ним навстречу. Он имел какую-то профессию, был, видимо, способным человеком, так как у него был большой дом. Тяжесть существования снова захватит его, и хотя он часто будет ходить в храм, борьба будет продолжаться.

 Слово — не вещь; образ, символ — не реальность. Реальность, истина, — не слово. Попытка выразить её в словах полностью её стирает, и её место занимает иллюзия. Интеллект может отвергать всю структуру идеологии, верования, и все внешние атрибуты и власть, идущие с ними, но рассудок способен оправдать любое верование, любую идеологию. Рассудок — это порядок мысли, а мысль — это ответ внешнего. Являясь внешним, мысль создаёт внутреннее. Никто никогда не может жить только внешним, и внутреннее становится необходимым. Это разделение — та основа, на которой происходит борьба «я» и «не-я». Внешнее — это бог религий и идеологий; внутреннее пытается соответствовать этим образам, и это порождает конфликт.

 Не существует ни внешнего, ни внутреннего, есть только целое. Переживающий есть переживаемое. Фрагментация — это безумие. Целостность — не просто слово; она существует, когда разделение на внешнее и внутреннее абсолютно исчезает. Мыслящий есть мысль.

 Когда вы идёте один, без единой мысли, просто наблюдая без наблюдающего, вы вдруг осознаёте священное, то, что мысль никогда не сможет постичь. Вы останавливаетесь, глядите на деревья, на птиц и на прохожего; это не иллюзия, не то, чем ум сам себя обманывает. Это — в ваших глазах, во всём вашем существе. Цвет бабочки — это бабочка.

 Краски заката блекли, и прежде чем небо совсем потемнело, показался робкий молодой месяц и скрылся за холмом.

 Это был один из тех горных дождей, которые длятся три или четыре дня, принося с собой похолодание. Земля пропиталась водой, стала вязкой, и все горные тропинки были скользкими; маленькие ручейки сбегали по крутым склонам, и работа на террасных полях приостановилась. Деревья и чайные плантации поникли от сырости; уже более недели не показывалось солнце, и стало совсем прохладно. Горы с гигантскими остроконечными вершинами, покрытые снегами, были расположены к северу. Флаги возле храмов стали тяжёлыми от дождя; колыхающиеся от слабого ветра, они утратили свою прелесть, свои весёлые краски. Гремел гром, сверкали молнии, и грохот перекатывался из долины в долину; густой туман скрывал яркие вспышки света.

 На следующее утро небо было прозрачно-голубое, ласковое, и величественные горные пики, безмолвные и неподвластные времени, сияли в первых лучах утреннего солнца. Между деревней и высокими горами лежала глубокая долина; она была полна тёмного синего тумана. Прямо впереди возвышался в ясном небе второй по высоте пик Гималаев. Казалось, что до пика можно почти дотронуться, но до него было много миль; расстояние забывалось, потому что он был здесь, во всём своём величии, во всей чистоте и неизмеримости. К концу утра пик исчез, скрытый темнеющими облаками, поднимающимися из долины. Только ранним утром он показывался и исчезал через несколько часов. Неудивительно, что древние видели своих богов в этих горах, в громе и облаках. Божественность их жизни была в благословении, скрытом в этих недоступных снегах.

 Его ученики пришли, чтобы пригласить вас посетить их гуру; вы вежливо отказывались, но они приходили снова и снова, надеясь, что вы измените свои решение или примете приглашение, устав от их настойчивости. Было решено, что их гуру придёт с несколькими, по своему выбору, учениками.

 Это была шумная маленькая улица; дети играли на ней в крикет; у них была одна бита и несколько разрозненных кубиков. С криками и смехом они весело играли, останавливаясь лишь чтобы пропустить машину, когда водители притормаживали, чтобы не помешать их игре. Они так играли день за днём, а в то утро особенно много кричали, когда пришёл гуру, держа в руках небольшую отшлифованную трость.

 Некоторые из нас сидели на тонком тюфяке на полу, и когда он вошёл в комнату, мы встали, предложив ему тюфяк. Он сел, скрестив ноги, и положил свою трость перед собой. Этот тонкий тюфяк, казалось, придавал ему авторитета. Он обрёл истину, пережил её и потому он, который узнал, открывал дверь для нас. То, что он говорил, было законом для него и для других; вы были просто ищущим, тогда как он уже нашёл. Вы могли заблудиться в своём поиске, и он мог бы помочь вам продвигаться по пути, но вы должны ему повиноваться. Вы спокойно ответили, что всякое искание и нахождение не имеют значения, если ум не свободен от своей обусловленности; эта свобода есть первый и последний шаг, а подчинение любому авторитету в вопросах, касающихся ума, означает, что вы пойманы в иллюзии, означает действие, порождающее печаль. Он глядел на вас с жалостью, озабоченностью и с тенью раздражения, как если бы вы были немного не в своем уме. Потом он сказал: "Самый великий и решающий опыт был дан мне, и ни один ищущий не может отвергать это".

 — Если реальность или истина переживается как опыт, то это всего лишь проекция вашего ума. То, что переживается, — не истина, но создание вашего собственного ума.

 Его ученики беспокойно заерзали. Последователи губят своих учителей и самих себя. Он поднялся и вышел, сопровождаемый учениками. Дети все ещё играли на улице, кто-то был выбит из игры, вызвав дикие аплодисменты и возгласы одобрения.

 Не существует пути к истине, исторического или религиозного. Истина не может быть пережита или найдена с помощью диалектики; она не может быть обретена в меняющихся взглядах и верованиях. Вы натолкнётесь на неё, когда ум будет свободен от всего того, что он собрал. Этот величественный горный пик — тоже чудо жизни.