— Геворг, родимый… — и в этом одном слове «родимый» были и тоска сестёр по братьям, и тревога матерей за своих детей, брошенных в войну — в это адово пекло, и стыдливо-дерзкий вздох молодых жён по ушедшим мужьям.
— Геворг, родимый…
— Что, сестрица, скажи?..
Война кончилась, и на свадьбе, которая задержалась из-за войны на четыре года, на этой первой послевоенной свадьбе, несмело ещё, но упрямо заявило о себе присущее Антарамечу балагурство в лице захмелевшего, раскрасневшегося пастуха.
— Ребята, — начал пастух, — в горах у нас завёлся волк, никакая пуля его не берёт, сто раз стрелял в него, да всё мимо, точно заговорённый он, от собак удирает — залюбуешься. И всегда с добычей уходит. В первый раз, когда он повстречался мне, не было у меня с собой ни собаки, ни ружья — замахнулся на него палкой, а он ощерился и стоит себе, не уходит. Вижу, не отделаешься от него так просто, взял и подтолкнул к нему овечку похуже, а он не глянул даже, повертелся, повертелся, глаз с меня не сводя, да как врежется в стадо, как отхватит курдюк у самого здорового барана! А я стою как дурачок, ничего не могу поделать, смеюсь даже, так он ловко меня провёл. И знаете что, братцы, волка этого Багратом я прозвал.
— Зря ты это сделал, — сказал Баграт, председатель в те военные годы, — ты бы лучше его военным комиссаром прозвал. Разве я виноват, если моего законом освобождённого сына хотели снова на передовую отправить?
Антарамечцы подумали было отдать под суд военного комиссара, но потом узнали, что тот ушёл уже на пенсию и откармливает свиней у себя дома да покрикивает на ребятишек, повадившихся к нему в сад…
Но долго ещё антарамечцы не могли примириться с потерей своего добра и под конец не выдержали — скосили траву на бывшем своём пастбище и погнали туда овец на зимовку. Вскоре, однако, пришла судебная повестка на этот счёт, её отослали обратно, как бы «за отсутствием адресата». Тогда из районного центра позвонили, но Антарамеч так не по-людски сопел и пыхтел в трубку, что можно было подумать — у телефона по недоразумению оказался медведь. Чтобы как-то покончить с делом, районный суд предложил Антарамечу купить у Гетамеча свой же участок. Спор был разрешён, но антарамечцев с тех пор стали называть за глаза медведями. Все про это знают, кроме самих антарамечцев: им некогда прислушиваться к тому, что толкуют люди; они строят на зимнем своём пастбище хлева, расчищают покосы от муравьиных гнёзд, роют канавы…
В самом селе тоже возникают споры из-за земли. Споры происходят примерно так. Сосед говорит соседу: «Убери-ка свой плетень, голубчик!» В этом требовании нет ничего смешного, потому что речь идёт не о нескольких яблоках или грушах. Речь о том, чтобы выгадать метр земли, вскопать её, проборонить, засеять, — словом, проделать ряд земледельческих «упражнений» ещё на одном метре. Никаких плетней в селе не существует, и между приусадебными участками никаких межей нет. Они проходят лишь в сознании соседствующих семейств, и, если проходят одинаково, значит, соседи живут в мире, если же по-разному — ссорятся. Сады в Антарамече не обнесены высокими частоколами. Обычно урожай их ещё зелёным, недозревшим приканчивают объединёнными силами ребятишки села. Огуречная ботва перелезает из одного огорода в другой, и сосед, забывшись, незаметно для себя принимается полоть грядку соседа и вдруг, спохватившись, удивляется:
— Куда это я забрался?
— А вода из моего огорода, — откликается сосед, — смотри куда забралась, тоже вроде тебя задумалась.
— Вот, вот.
Между прочим, когда шёл спор из-за зимнего пастбища, Антарамеч говорил Гетамечу:
— Нас не трава интересует, просто думаем, где мы ещё будем косить после Большой поляны…
Потому и не смешны в Антарамече ссоры из-за метра земли.
Село столкнулось с судом ещё раз, и оно ещё раз проиграло дело.
Мы уже сказали, что в Антарамече существует «республика» пастухов. Добавим, что «республику» эту возглавляет заведующий фермой — Завен Кочарян. В подчинении у него находятся девятнадцать человек. «Республика» имеет сорок собак, двадцать дубин, десять ружей, двадцать бурок, одну свирель и стадо в десять тысяч голов… К богатствам «республики» относятся также речки и речушки, горные кручи, луга и долины, и облака, приносящие с собой прохладу, и холодные дни, утверждающие ценность зелёных низин, и жаркие дни, утверждающие ценность снежных высот, и, наконец, неотъемлемой частью богатств «республики» является свободное сообщество волков, с матёрым вожаком Багратом во главе. Хищники эти придают смысл существованию здешних собак, обусловливают необходимость костров на пастбище и устрашающих возгласов пастухов посреди ночи. Исчезни волки, пастухи лишились бы многого: их жизнь потеряла бы свою красоту, как войлочная бурка теряет на солнце свою окраску. Я хочу сказать, что главное в пастушьем деле — это романтика. И романтика эта в том, что сегодняшний пастух, как и пастух, живший тысячу лет назад, круглый год проводит то в единоборстве с природой, то в дружбе с ней… И не удивительно, что вчерашний школьник, только что ставший пастухом, уже бьётся об заклад, что один съест целого барана и не спит в дождливую ночь, не отходя от стада, испуганно шарахающегося от вспышек молнии, и это может длиться сутки, двое, а то и целую неделю.
Горожан дождь застаёт врасплох: смотришь в окно и видишь, как люди вдруг пускаются наутёк. В чём дело? Оказывается, дождь пошёл. Дождь в городе — это шум водосточных труб и вода, ручейками стекающая с тротуаров, и люди, разбегающиеся кто куда. Только и всего, пожалуй. В городе не очень-то умеют радоваться дождю. А в деревне… Там пастбища, там земля, и если она пожелтела, потрескалась от жары и вдруг хлынул дождь, то это такая радость, радость до слёз. А бывает и так — дождь льёт и льёт без конца, и ноги уже увязают в земле, как в болоте, и время уже показаться солнцу, самому что ни на есть жгучему, но вот поди ж ты — небо всё в тех же тяжёлых тучах, передвигающихся медленно и лениво, как женщина на сносях. И тогда сердце у тебя закипает гневом, и ты проклинаешь этот дождь, не брезгуя никаким крепким словом. Ни один горожанин, наверное, так не ругает небо. Ведь для него это всё равно что выругать вождя какого-нибудь неведомого племени чернокожих или же какого-нибудь американского фермера. Какое ому дело до них, он не видел их и знать не знает.