Валентин, появись он снова в жизни, должен был бы вернуть все деньги, во-первых, и как-то решить, во-вторых, где он и с кем он живет, понятное дело.

В-третьих, он был бы вынужден снова запрячься в ненавистную работу, опять зарабатывать тем ремеслом, которое он не выносил и которое его убило. А иначе как существовать?

Новую профессию он бы не нажил, разве что наняться каким-нибудь ведущим на телевидении, но его неповторимая дикция, его обаятельная детская манера говорить вряд ли были бы одобрены суровыми продюсерами.

Да и, смешно сказать, явление ожившего покойника всех бы своротило с панталыку, с этим бы люди не смирились, мир бы точно сошел с ума в поисках истины — то есть кого же тогда отпевали во гробе, над кем плакали друзья и кто сейчас лежит там, в сырой земле? Двойник? Тогда зачем это было устроено?

Попытка бежать от ненавистного бремени, от постылой безнадежной работы — или от двоеженства, поскольку молодая жена явно требовала ясности для себя и для своего внебрачного ребенка. А прежняя, глубокоуважаемая немолодая супруга, с которой он пережил горе трех выкидышей подряд и которую ценил за годы служения их общему делу, за чистый, суровый нрав?

Он был маэстро, но маэстро мягким, уступчивым, нерешительным и зависимым, он явно всегда сомневался в своих профессиональных достижениях — но только не сомневалась она! Она, его жена, требовала всем своим видом преклонения окружающих — и именно преклонения перед ее мужем, которого она считала светилом, вершиной и гением — и которого презирала всей силой своей горделивой души.

Эта его несгибаемая жена хранила скорбное молчание на общих пирушках, не одобряла друзей, которые норовили урвать от времени и таланта (и денег) ее мужа, и только что не шпыняла своего мягкого супруга при всех.

Наедине-то мало ли что происходило!

И возвращаться к такой дилемме?

Та красотка-блондинка, борец с ребенком на руках, требующая для него, для дитяти, стабильного родства и официального отцовства — и эта, воплощенная скорбная презрительность, вечные сомнения, скобка рта, сухой горящий взгляд обманутой, но не потерявший свою гордость родной жены!

Надо ли говорить, что я в дальнейшем осторожно ходила по этому древнему городишку, боясь встретить Валю еще раз.

Места эти, расположенные далеко от родины, непопулярные там, в России, мало кому известные, могли пригодиться Валентину в виде убежища. Визы сюда не требовалось, живи сколько желается, были бы деньги. Они-то, видимо, у него были.

Та странная история, которая опять-таки сопутствовала наследию такого знаменитого человека, была мне известна как-то косвенно, понаслышке.

То ли его жена многого не досчиталась, то ли та молодка требовала, но проверка показала пустую казну — не помню; однако что-то тогда явно сквозило сквозь траур и благородное молчание вдовы.

Что-то было слыхать, какие-то сведения о ее безнадежной бедности и что она гордо не хочет сдавать свою квартиру, а ведь она могла бы это сделать, переехав в какое-то временно снятое гнездо, дабы как-то выжить (молодая отсудила у нее загородный дом, роскошное жилье, которое Валя построил незадолго до — скажем так, незадолго до своего ухода).

Итак, размышляла я лихорадочно, Валентин скрылся ото всех. Бывает. Смерть многих великих сопровождается суеверным мнением, что они живы, блаженствуют где-то на далеких островах и что смерть была только инсценировкой, ведь с трупом почти похожего бомжа можно сделать все в наше время, в пору пластических операций и невероятных кинематографических масок.

Я не помнила, где его настигла смерть. Вроде бы в скорой помощи, которую он сам для себя вызвал.

Тогда да, тогда вполне мог появиться сфабрикованный имидж, загримированная ипостась, да. Чужое дело под Валиным именем, да.

Заметил ли он меня, узнал ли?

Если узнал, то что предпримет? Не захочет ли избавиться от свидетельницы? Сделав одно, можно пойти и дальше.

Ведь это такой позор, такое обнажение неприглядной сущности!

И могут возникнуть всякие невероятные последствия, например, срочный визит молодой сожительницы с претензиями на выплату содержания ребенка за прошедшие пять лет!

Миф, сознание, что та, главная жена, все знает, та, главная жена, прямоходящая нищеватая старуха с горькими глазами — и чем больше ее стыд, тем выше голова!

Да.

Я вернулась с моря в свое логово, в свою несвежую, холодную постель, к своим розочкам в стакане, к окнам, выходящим в какое-то корыто с видом на полметра возвышающейся земли…

И еще одна мысль вдруг посетила меня: не встречу ли я тут, в этом дивно красивом городке с огромной цитаделью на вершине скалы, где пальмовый парк переходит в пляж, а море стоит до половины неба, — не встречу ли я тут еще кого? И эти толпы, шумящие до горизонта на пляже, и говорливые потоки людей на площадях и узких улицах, море людей в этом маленьком городке, не встречу ли я здесь известные по учебникам лица? Вопрос вопросов.

Тьма за ставнями, запах земли из полуоткрытого окна.

Не надо вспоминать имена, не надо думать, а кто это очень похожий мимо прошел… Пифагор? Марсель Пруст?

Я ворочалась на своем сыроватом ложе, то читала, то бралась за судоку, и все думала и думала о Вале, пока не наступило утро.

Широко известно, что человеку дана как бы одна жизнь. Но все зависит от освещения этой жизни, от объяснения ее — и тогда может получиться, что это другая, как бы вторая, параллельно текущая жизнь То есть мы видим одно, а потом понимаем, что не видели ничего совершенно и все построено по-иному. Даже и не так как было нам объяснено. Именно это важно.

К примеру, мать объясняет другим жизнь своей дочери (довольно широко) одним образом, но можно выслушать и дочь (хотя не получится).

С точки зрения матери, дочь сошла с ума уже в свои тринадцать лет, начались эти страхи, ночные кошмары и крики.

Надо обрисовать мать: целеустремленная, аккуратная, все у нее в порядке, мужа выгнала. Всю жизнь мечтала о балете, в детстве провела несколько лет в хореографическом кружке, так как в школу при Большом театре несправедливо не приняли.

Что-то говорили о недостаточной выворотности ног.

Далее. Родила дочь с прекрасной выворотностью ног. В ту же школу уже теперь эту девочку не приняли (и ясно стало, что дело шло просто о некоторой сумме), но из брезгливости мама ничего предпринимать не стала — ныне существует много других студий и школ при танцевальных коллективах.

И вот у матери имеется несколько преданных подруг, от кого как круги по воде расходятся сведения о запертой в четырех стенах дочери, у которой, как мать и подозревала, обнаружили вялотекущую шизофрению.

Затем самое тяжелое: мать повела девочку к врачу, заранее договорившись обо всем, и из кабинета эту дочь, упрямого подростка, сопроводили по коридору, через ряд запирающихся дверей, якобы на анализы, и только в конце пути, когда другой врач стал задавать опять те же самые вопросы про ночные страхи и затем сдал пациентку на руки санитарке (с отмычкой в руке), и та повела больную за локоть в какую-то шестую палату, вот тогда больная, по словам доктора, начала кричать, чтобы ее не трогали лапами («Не трожь меня своими грязными лапами» — буквальное выражение), а затем вообще больная стала вырываться у всех из рук, покатилась на пол, кричала и вся была в слезах и соплях, буквально скользкая, и вот только тогда и оказалось, что все правда, о чем толковала ее мать подругам и врачам. Резкая реактивность, агрессия и т. д.

В конце концов связали, сделали инъекцию и после консультации пока что отвезли в буйное отделение, чтобы, очнувшись, эта тринадцатилетняя не покалечила в бешенстве соседок по палате, а там были и совсем малые, невменяемые девочки, да.

Потом, после больницы, опять шли круги по воде, материнские исповеди подругам, но, тем не менее, девочка училась после больницы в школе, и не в одной, у нее были еще успехи в балете, несомненные способности (при полной патологии характера, — добавляла мать, — т. е. упрямая, в новом коллективе с девочками неконтактная, педагогам даже дерзит, приходится часто менять студии).