И орал то же самое, раскачиваясь на извозчике, на которого усадил его городовой. Да, и мы не прочь иногда порадоваться и потосковать хорошо. Так было и со мной в этот раз. Роман был обыкновенный: муж - старик, она (маркиза, само собой) молодая и, само собой, Анатоль - молодой. Обман друг друга с первой страницы до последней. Обман письмами, глазами, рукопожатиями. Словом, какое-то беспрестанное воровство самых элементарных человеческих радостей, воровство, в котором не нуждалась ни во веки веков ни одна горничная, получающая восемь рублей в месяц. А тут маркиза, и не может жить на белом свете иначе, как "украдучи" да "уворуючи"! Впрочем не в подробностях романа дело, а только в том, что мне было скучно от него и я ушел гулять.

Шел я, скучал, ни о чем не думал и вдруг случайно услыхал:

- То-то - кабы лошадь была!

Слова эти жалобно проговорил женский голос, и я, положительно не знаю почему, при слове "лошадь" вспомнил фразу Ивана Ивановича:

- Четверть лошади! Ну скажите, пожалуйста, не насмешка ли?

"А может быть, - мелькнуло мне, - именно на эту-то бабу и приходится в среднем выводе только четверть? Как же она живет с одной четвертью?.."

- Как же без лошади? - сказал мужской голос. - Без лошади пропадешь!

"Как же, в самом деле, без лошади? - подумалось мне. - Как же с одной четвертью-то?"

Что-то сказало мне, что передо мной - не что иное, как живая статистическая дробь, а чрез мгновение я уже с полною ясностью знал, что я вижу именно дробь в живом человеческом образе, вижу, что такое эти нулики с запятыми, с большими и маленькими. И мне ужасно захотелось подойти к этой живой дроби.

Дробь была баба лет тридцати, и рядом с ней стояла на земле маленькая, полуторагодовалая девочка. Обе они вышли из лачужки, у которой не было даже сеней. Против бабы и девочки стоял мужик, тоже, должно быть, какая-нибудь единица, деленная по крайней мере на десяток местных бюджетиков, потому что у него в спине на каждый квадратный фут было по четыре двухдюймовых дыры, и который, по-видимому, также знал, что "четверть" лошади не представляет ничего хорошего.

- Кабы у меня лошадь была, так уж отвез бы! - сказал он тоскливо.

- То-то без лошади-то неспособно! - сказала дробь-баба.

- Далеко ль до покосу-то?

- Да версты две будет.

- Так ты вот как! - задумчиво сказал мужик, деленный на десять. - Ты обед держи в одной руке и косу в тое ж руку приуладь, а подстилку и полушубок для девчонки на шею намотай... Вот и будет великолепно! Чуешь?

- А девчонка-то как?

- Пойдет!

- Да как же она босая-то пойдет? И две версты ей не убечь, я пойду скоро.

- Это верно! - сказал мужик и стал опять думать.

Стала думать и дробь-баба.

И скоро мысли этих дробей стали складываться в следующую формулу:

- Вот как ты, Авдотья, уделай! Ты девчонку сажай на шею, верхом...

- Да чем же я ее держать-то буду? В одной руке полушубок, подстилка, в другой коса и обед? Не за волосы же ей меня тянуть?

- И то правда! - сказал мужик задумчиво и опять стал думать так же крепко, как думала дробь-баба.

Первый, по-видимому, додумался мужик; в его лице чтото оживилось, и он с большим оживлением проговорил:

- Тогда окончательно я тебе скажу - вот мой совет:

сымай платок с плеч!

- Что ж будет?

- Сымай! Увидишь!

Баба опустила на землю горшок, завязанный в тряпке, положила туда же косу, полушубок, половик, развязала большой платок, обхватывавший грудь и завязанный узлом на спине, и сказала мужику:

- Ну?

- Ну, теперь гляди! - сказал мужик, оживляясь сразу по малой мере на тысячу процентов. - Гляди теперь, какой мы произведем оборот. Стой прямо!

Он подошел к девочке и, взяв ее под мышки, поднял.

- Ну, любезная барышня, пожалуйте в вагон садиться!

к маменьке на шею!.. Раз!

Девочка обхватила шею матери и ногами и руками.

- Ох, ты меня удушишь, Пашутка! - тихо прошептала мать. - Что ж будет?

- Погоди, не торопись! - суетился мужик. - Барин! - крикнул он мне. Поди-ко, сделайте милость, потрудитесь!

подними платок, мне девчонки нельзя пустить.

Я поднял платок и подал мужику.

- Благодарим покорно! Теперь мы уладим Пашутку никак не меньше, как в первом классе!

Он развернул платок, сложил его с угла на угол вдвое и, наложив средину на голову Пашутки, обвязал концами ее мать таким образом, что платок прямо проходил у ней под шеей и под мышками и завязывался узлом на самой шее так удачно, что Пашутка сидела на этом узле, как на подушке.

- Прямо в некурящий вагон обладили! Поезд стоит пятнадцать минут, буфет! - в восторге воскликнул мужик. - Не держись, Пашутка, пусти руки! Сиди слободно!..

Пашутка выпустила руки, заболтала ногами, захлопала руками и что-то залепетала.

- Ну, ты не дергай меня! Мне под шеей тянет, - сказала мать, - сиди смирно!

- Бери обед! Бери косу! - оживленно говорил мужик, подавая бабе в руки все, что она была должна нести, - и все баба взяла, и в руки и в подмышки. Все уместилось, но баба не шла. Лицо ее было невесело. Хотя и смешно и искусно выдумал этот вагон добрый сосед, деленный на десять бюджетов, но все-таки ей нужно было изловчиться и приладиться, и она некоторое время неподвижно стояла на одном месте, прилаживая половчее то косу, то полушубок, то половик.

- Аи не ладно? - все так же весело и не веря в неудобства собственной выдумки, спрашивал мужик.

- Не... - прошептала баба, выматывая голову из туго стянутого платка, не... ничего! ладно! теперь дойдем.

- Теперь дойдешь! Ничего! Не спеши. Ладно дойдешь!

Вали, брат! Третий звонок! Трогай!

- Ну спасибо! - сказала баба с большим чувством и медленно, не шевелясь ни вправо, ни влево, тронулась с места.

- Кабы лошадь-то была!.. - перестав радоваться, со вздохом проговорил мужик-благодетель и стал отирать полой рваного армяка свой мокрый лоб.

Но я уже не слушал его слов.

Баба пошла, и я уже не мог не идти за ней: я уже был захвачен интересом видеть в живом человеческом образе очертания по-видимому ровно ничего не значащей статистической дроби. И хотя дробь эта была оживлена человеком пока только чуть-чуть, но я уже чуял, что виденное мною далеко не исчерпывает всего содержания, таящегося в якобы пустопорожней цифре, и что в этой цифровой загадке есть еще много чего-то, что надобно непременно разузнать и расследовать.

И я пошел поэтому вслед за бабой.

III

Баба шла с такою осторожностью, вытяжкой и с такой тщтельностью балансировала среди обременявших ее тяжестей, что мне невольно вспомнилась акробатка, которую я видел когда-то, где-то в загородном саду. Она, так же как и баба, балансировала с величайшею осторожностью на тонкой проволоке, вися над землей и толпой зрителей. Да, ведь и на ней лежит бремени не меньше, чем на бабе, и у нее по статистическим данным оказывается 00 отцовской заботы, 00 материнской любви, и затем уже в целых числах идет алчность антрепренеров и хозяев, а в десятках чисел ежеминутно чувствуются ею плотоядные глаза плотоядных людей, готовых каждую минут расхитить для собственного удовольствия ее плоть и кровь. Да, ей надо также очень, очень осторожно ходить по канату!

Нецелое число, именуемое бабой, шло все дальше и дальше, иногда весьма нетерпеливо вскрикивая на девчонку:

- Перестань за волосья хватать! ведь крепко сидишь?

чего баловаться-то?

- Тяжело тебе? - сказал я наконец, побуждаемый желанием выяснить подробности существования этой дроби.

- Знамо, не легко! - сказала дробь, но без всякого негодования. - Кабы лошадь бы была... А то вот теперь убирать сено надо, без лошади-то и трудно!

- А далеко еще до покосу?

- Порядочно еще... Мы и покос-то взяли дальний без жеребья, по этому по самому, чтобы лошадь... Не цапай, дура! Сказано тебе?..

Девчонка заплакала, но матери уж нельзя было тратить время на ее успокоение. Она шла и по слову, по два (говорить ей было неловко) изображала мне положение своих дел.