Ох. Печальный конец прекрасного вечера. Лодыжку вывихнуть очень легко. Через несколько дней все придет в норму. Я надеюсь, вам станет легче.

Она закрыла дверь. Какое унижение, думала она, хочется вырыть яму и спрятаться в нее. Что он может подумать! Я не хочу никогда больше его видеть. Никогда.

Путем громадных усилий ей удалось через некоторое время прийти в себя. «Что ты делаешь? Уже одиннадцать часов, а ты еще не одета! Двигайся, Линн».

Итак, медленно и с трудом, прихрамывая, она проходила через дом, выполняя легкую, незначительную работу, опуская или поднимая шторы по мере надобности, выписала на столе чек и выбросила увядшие цветы, и эти привычные дела мало-помалу успокоили ее душу.

Вскоре она вошла в кухню. Для нее кухня всегда была сердцем дома, ее особым местом. Здесь она могла сосредоточить рассеянное внимание на трудном новом рецепте, здесь ощущался вес кастрюль с медным дном, и здесь все дышало спокойствием.

Тушеный барашек кипел на медленном огне, наполняя комнату запахом розмарина, а яблочный пирог уже остыл на полке, когда она услышала, что машина Роберта въехала на подъездную аллею. Рот Роберта был так же выразителен, как и его глаза. Она могла всегда узнать по нему, что он скажет дальше. Сейчас она увидела с облегчением, что его губы тронула улыбка.

– Все дома?

– Девочки скоро придут. Эмили ушла на озеро, а Энни – к своей подруге.

– А как ты себя чувствуешь? Ты все еще хромаешь? Не будет ли лучше, если туго перебинтовать?

– И так хорошо, как есть.

– Ладно, тебе виднее. – Он заколебался. – Если это Эмили, – был слышен звук колес по гравию, – я хочу поговорить с ней. С ними обеими. В кабинете.

– Не можешь ли ты подождать, пока мы пообедаем? У меня все готово.

– Я бы предпочел не ждать, – ответил он, выходя. Она подумала, он хочет на них выместить злость за свою вину по отношению ко мне.

– Отец хочет, чтобы вы обе прошли к нему в кабинет, – сказала она девочкам, когда они вошли в дом. Они сделали гримасы, и Линн пожурила их. – Перестаньте корчить рожи. Слушайте, что отец вам скажет.

Родители должны проводить единую линию в воспитании детей. Это основное правило для их же блага. Правило номер один.

Теперь ее сердце снова билось так часто, что она понимала только, что ей нужно убежать, однако последовала за детьми в кабинет, где Роберт стоял за своим столом.

Он начал говорить сразу же:

– Нам нужно, чтобы в доме было больше порядка. Здесь слишком все бесконтрольно. Каждый приходит и уходит, когда ему вздумается, не имея никакого представления о приличиях, и не удосуживается даже сказать, куда он идет или когда он вернется обратно. Ни у кого нет чувства времени. Приходят домой в любое время, когда вздумается. Вы думаете, что это пансион.

Бедные дети. Что же они плохого сделали? И она снова подумала: это его совесть. Он должен отплатить той же монетой, чтобы оправдаться перед самим собой.

– Всякий раз, когда ты уходишь из дому, Энни, я хочу знать, куда ты идешь, с кем ты общаешься.

Девочка уставилась на него.

– Другие отцы не похожи на тебя. Ты думаешь, что здесь армия, а ты генерал.

Для одиннадцатилетней девочки это было странное замечание.

– Я не нуждаюсь в твоих дерзких замечаниях, Энни.

Роберт никогда не повышал голоса, когда приходил в ярость. Однако своей управляемой яростью он добивался больше, чем кто-нибудь другой криком; воспоминания вернули Линн в офис в Сент-Луисе, где все боялись ужасных выговоров Фергюсона, его пресловутых «головомоек»; ей самой никогда не доставалось, но многие другие не забудут их никогда.

– Для тебя будет лучше, если ты возьмешь себя в руки, Энни. Ты уже не ребенок, но еще слишком молода. Твои успехи в школе недостаточно хороши, и ты очень толстая. Я говорил тебе сотню раз, ты должна стыдиться своей внешности.

На холодных руках Линн выступила гусиная кожа, и она стояла, сжимая их. Находиться здесь было невыносимо в том ослабленном состоянии, в котором она была сегодня, но она все еще не двигалась с места, как будто ее молчаливое присутствие служило некоторой защитой ее детям. Никогда, никогда Роберт не поднимал руки на девочек, и не поднимет никогда.

Он говорил что-то о Харрисе, называя его «типом». Этот приятный мальчик. Она не могла расслышать бормотание Эмили в свое оправдание, но она ясно слышала ответ Роберта.

– А я не хочу видеть его каждый раз, когда вхожу в мой дом. Меня тошнит, когда я вижу его.

Энни, лицо которой стало от оскорбления красным, побежала с воплем к двери и растворила ее так сильно, что та с грохотом ударилась о стену.

– Я ненавижу всех! Я ненавижу тебя, папа! – закричала она. – Я хочу, чтобы ты умер.

С высоко поднятой головой и со слезами на щеках глядя перед собой, Эмили вышла.

На лице Роберта Линн увидела отражение своего собственного ужаса. Но он опустил глаза первым.

– Это было им необходимо, – сказал он. – Они не страдают.

– Ты думаешь, нет?

– Это у них пройдет. Позови их в столовую обедать.

– Нет, Роберт. Я принесу им обед наверх и оставлю их в покое. А твой обед уже готов.

– Ешь сама, если можешь. У меня нет аппетита. Она поднялась с тарелками для Эмили и Энни, но они обе отказались. Чувствуя тошноту, она вернулась на кухню и тоже не смогла притронуться к еде. Даже звон тарелок был достаточно громким и заставлял ее вздрагивать. Когда стемнело, она вышла на улицу и села на ступеньки с Джульеттой, единственным непотревоженным созданием в этом доме. Она сидела здесь долго, рядом с собакой, как будто хотела получить успокоение от ее доброты. Я пропала, сказала она себе. Она представила себе пассажира, упавшего за борт, одного на плоту в пустом море.

И так закончилась суббота.

В воскресенье дом был еще в трауре. Девочки готовили домашнее задание в своих комнатах, когда она постучала. Возможно, они просто сидели в темноте, ничего не делая. В кабинете Роберт склонился над бумагами за столом, открытый портфель лежал на полу позади него. Никто ничего не говорил. Разрыв был окончательным. А Линн ощущала отчаянную потребность выговориться. Она думала о людях, которые любят и любили ее: о своих родителях, теперь уже умерших, которые посвятили свою жизнь ей, точно так, как она это делает в отношении Эмили и Энни; о Хелен, которая – и здесь она должна бы улыбнуться немного горестно – немного побрюзжала бы и вместе с этим утешила бы ее; и затем о Джози. Однако никому из них она об этом не расскажет. Ее отец пришел бы в негодование, будь он жив, а Хелен сказала бы: «Помни, мне он никогда не нравился, Линн». А Джози анализировала бы.

Нет. Никому из них. И она подумала, как всегда: супружеская жизнь – заколдованных круг, в который не может войти ни один посторонний, иначе этот круг никогда не замкнется вновь. Ничто не должно выйти за его пределы. Она без всякой цели бродила по дому, затем вышла в сад, потом снова вернулась. В гостиной она изучала фото Роберта, но сегодня суровое лицо не говорило ей ни о чем, кроме того, что оно красивое и умное. В саду около забора стояли две новые садовые скамейки, которые он заказал по каталогу. Он всегда находил способы украсить дом, сделать жизнь в нем более комфортной. Он повесил скворечники с тростниковыми крышами, и один из них уже был занят семьей вьюрков. Он купил книгу о птицах Северной Америки и изучал ее с Энни, или, во всяком случае, пытался это сделать, поскольку время, в течение которого можно было занять ее внимание, было коротким. Однако он пытался. Тогда почему же, почему он… как же, как мог он…

В кухне зазвонил телефон, и она вбежала внутрь, чтобы снять трубку.

– Брюс вчера был на рыбалке, – сообщила Джози, и привезти домой рыбы на целый взвод. Он хочет зажарить ее на гриле во дворе. Не хотите ли все прийти к нам на ленч?

Линн быстро соврала:

– Девочки готовятся к экзаменам, а Роберт работает дома. Я не осмелюсь побеспокоить его.

– Хорошо, но им нужно есть, – рассудительно сказала Джози. – Пусть они придут, поедят и уйдут.