И все это накрепко связано с кем-то, кого давно уже нет. Пельменная в проезде Серова – со Смеляковым и Лукониным, “стекляшка” у Планетария – с Викой Некрасовым. Нет смысла перечислять. Да можно и ошибиться – в подробностях.

Очень уж многое менялось. В превосходных воспоминаниях С. Лунгина о Некрасове сказано, что в пивнушке сорок девятого года Вика протянул ему десятку и велел взять три по сто водки (третьи для случайного знакомца). Лунгин спутал: это можно было получить за десятку уже хрущевскую, после реформы шестьдесят первого (1:10). И чуть дальше: “Детского мира” еще не было, был еще Лубянский пассаж и отличный ресторанчик в подвале, на углу Рождественки”. Так вот, это был не “ресторанчик”, а громадный “Иртыш. Ресторан 2-го разряда”. Такая надпись, тоже громадными золотыми буквами, красовалась у него на фасаде. А залы были расписаны сценами покорения Сибири – под Сурикова.

Впрочем, я заговорил уже о ресторанах. Для меня это прежде всего “Нева” на Пушкинской улице (снова Большой Дмитровке). Туда мы регулярно ходили с Инной, когда только собирались объединить наши жизни. Сидели часами. Длинный узкий зал. Боже мой, там играл в то время в оркестре на скрипочке мой впоследствии ближайший друг Ян Френкель. Странно, я его совершенно не запомнил, а мог бы (рост, усы!). Вероятно, потому, что я, как мне сейчас кажется, всегда садился спиной к оркестру.

У каждого свой список. Ресторан “Москва”? Да нет, это как вокзал. Не вокзальный ресторан (бывали замечательные), а именно вокзал, с его суетой и несуразностью. Я там бывал только с друзьями, остановившимися в той же гостинице. А ведь в “Москве” не всякого поселяли.

“Гранд-отель”, наоборот, – элегантный, строгий. Жаль, не сохранился. Одно время он был самым модным в столице, вечером – не протолкнуться. Вообще, потом стало трудней попасть в ресторан, чем оплатить счет. Очереди у закрытых дверей, роскошный швейцар за стеклом, впускающий малыми дозами дождавшихся счастливчиков. Но днем и тогда проблем не было.

Сидим вдвоем за столиком на четверых – там большинство было таких. Ресторан почти пуст. Появляется женщина, решительно направляется к нам: – У вас свободно?

Рабская боязнь сесть за отдельный, нетронутый столик, неистребимые гены общепита.

В сталинские годы многие рестораны работали до трех часов ночи. Или утра? Тогда все заканчивалось поздно, скажем, “Последние известия” по радио – боем курантов, а перед этим записью вечерней Красной площади. У Мандельштама: “И в полночь с Красной площади гудочки”.

Нередко люди шли в ресторан после театра. Спектакли ведь тоже бывали нескончаемы. Если у классика пять актов, никакой режиссер не осмелится сделать из них два действия. Четыре утомительных антракта с кружением по фойе…

И у нас, бывало, в общежитии на Тверском, предложит кто-нибудь вечером, часов в 11 или в 12: а давайте рванем в “Арагви”! У кого сколько есть?..

Приходим, нас принимают вполне радушно. Сразу отдаем деньги официанту: себе возьми десятку, а на остальное… Он тут же подсчитывает заранее: водки две бутылки… салат картофельный… лобио… И все довольны.

Лобио – грузинское, самое демократическое блюдо из фасоли. Помню – через много лет – какой-то банкет в том же “Арагви”. Уже в конце вдруг появляется Катаев. Извиняется: раньше никак не мог. Ну, за ним ухаживают, наливают, подкладывают. Кто-то говорит: – Валентин Петрович, вот лобио осталось.

Катаев отвечает афоризмом: – Лобио всегда остается.

Да, банкеты. Был юбилей лучшего эстрадно-симфонического оркестра. В “Метрополе”. Кроме оркестрантов – солисты, композиторы… Огромный зал. А от властей – первый заместитель председателя Мосгорисполкома. Не шутка!

Гуляли от души. Жена главного дирижера, женщина, известная своей решительностью и экспансивностью, вытащила зампреда танцевать. Кружились возле фонтана. Она потеряла равновесие, он попытался ее удержать, но она бухнулась в воду и, как русалка, утянула и его. Глубина, понятно, по колено, но текло с них ручьями! Они, разумеется, тут же уехали; она, переодевшись, очень скоро вернулась.

На другой вечер я ужинал с Яном Френкелем и Андреем Старостиным у нас в писательском Клубе, и Ян с подробностями поведал об этом происшествии, свидетелем коего был.

Андрей Петрович тут же огорченно заметил, что теперь зампреда снимут. Он его знал.

Мы запротестовали: ну почему? чем он виноват?

Старостин объяснил: да, там порой прощают многое. Но существует закон: руководителю нельзя выглядеть смешно. Именно – выглядеть. Это ведь серьезные люди.

И как в воду смотрел – в данном случае такое выражение вполне уместно.

Рестораны и забегаловки… Целую книгу можно было бы написать – жаль, других дел много.

Современная аптека. Надпись, и рядом опознавательный крест еще недавно красного цвета, теперь – зеленого. Понятно, ведь нынче по всему миру расцвели эти вызывающе благородные ростки. Но окрас и у них подразумевается прежний: под мышкой у “зеленых” – обязательно Красная книга.

Войдем внутрь. Цены безбожные. Часто одна упаковка серьезного препарата стоит, как теперь выражаются, до десяти минимальных зарплат. Но народ есть, клубится. А куда денешься? Берут что подешевле. Старушки – свои бессмертные “глазные капли” или “от головы”.

Давно не помню, чтобы врач выписывал мне рецепт на лекарство, изготовляемое потом в аптеке. А ведь было: вы приходите за желаемым через сутки, а то и двое – как указано. Иногда и быстрее. Если на листке рецепта волшебная, не всем понятная пометка: “cito”. Теперь – преимущественно комбинации “готовых форм”. Проще для обеих сторон.

За границей аптека – несколько другое. Это отчасти клуб. Там назначают встречи. Можно выпить воды или кофе… У нас в праздники большинство аптек закрыто по три дня. Кроме “дежурных”, которые попробуй еще найти.

Раньше в аптеку можно было обратиться и ночью, с любым пустяком, – провизор часто жил тут же, во втором этаже. Стучите в дверь или дергаете подольше звонок. Помните классику? Скучающая соблазнительная аптекарша. Страдающий влюбленный посетитель. Но появляется вместо жены сонный аптекарь, отпускает спрошенные наобум мятные лепешки.

Странно, я не припомню чего-то воспевающего аптеку, ее суть, ее готовность помочь, облегчить, вылечить. В литературе это почти всегда нечто забавное, в городском фольклоре аптека – извечная деталь роковой любви. Магазин по возможной продаже окончательного от нее избавления.

Пойду в аптеку, спрошу яду.

Аптекарь яду не дает…

И правильно делает. Это вам не тот сонный, с мятными лепешками. А может быть, и тот самый. Но он начеку. Однако яд, значит, все-таки есть. Надо было не так назвать, но она не знала, не умела.

Все же она своего добьется, отравится (в другой песне прямо сказано: “Маруся отравилась”…). Это был традиционный, основной способ женского самоубийства из-за несчастной любви.

Но имелся еще иной мотив – женская безоглядная месть. Не сопернице, – Бог с ней, а неверному. Тоже через аптеку, но уже не через яд. С кислотой было, видимо, проще – не такой дефицит.

Пойду схожу в аптеку,

Куплю там кислоты,

Лишу тебя навеки

Небесной красоты.

С каким предвкушаемым наслаждением сказано! С какой страстью!

Теперь у аптеки репутация совсем другая. Но посещать ее приходится все чаще, хотя и для иных нужд.