Актриса Гзовская, снимавшаяся еще в немом кино и умершая, по сути, уже в наше время, говорила вместо: “Последние известия” – “Известные последствия”. Не нарочно.

А ведь действительно так. (Рассказали в Питере.)

Не помню, чтобы кто-нибудь заметил, что в рассказах Бунина о женщинах совершенно отсутствуют дети. Многочисленные связи его героев и героинь никогда не имеют естественных последствий. Ни в городе, ни в деревне. Кроме явных отписок: “В декабре она умерла на Женевском озере в преждевременных родах”. Скажем, в той же “Натали”, и у нее, и у него есть отдельные дети, но о них упоминается вскользь, чисто формально. Они писателю не только не интересны, он просто не знает, куда девать ребенка.

Театральные большие артисты, регулярно занятые (официальное выражение) в нескольких спектаклях, непостижимым образом одновременно снимаются в кино, на телевидении, участвуют в концертах, – и не воспринимают это как нечто побочное, случайный приварок, а работают на своем истинном уровне таланта и самоотдачи.

Наверное, отчасти так же и писатель – сочиняет стихи и параллельно прозу, пишет рецензии, заметки, статьи, – и непонятно, как и когда он это успевает, откуда что берется. Это все идет как будто само собой, на какой-то волне или, наоборот, будто бы среди раскованности, лени.

Важно только одно – результат. Он сам себе режиссер. Никто его по ходу работы не поучает, никто ничего не требует, а только иногда подгоняют, ждут, он же придумывает отговорки, исчезает, уезжает куда-то. Это ведь не актер, от которого зависит общий успех. Кому он нужен, этот писатель! Коллегам? Полно! И все-таки, оказывается, нужен. Но прежде всего – себе.

Каждый даже своеобразнейший писатель в своей работе употребляет большей частью самые обычные слова (важно их расположение!), и лишь изредка, время от времени, – как удар, как вспышка, возникает неожиданное слово резкой окраски и обычно одноразового действия. В таком случае оно производит особенное впечатление.

Но Булгаков порою с неохотой расстается с такими, как мы говорим, находками, бережет их, лелеет, повторяет.

Вот “Демьян Кузьмич брызнул из сеней и скрылся бесследно” (“Театральный роман”).

А “котенок свалился с головы и брызнул вверх по лестнице” (“Мастер и Маргарита”).

Или: “Тут грянул телефон, и Торопецкая резко крикнула” (“ТР”).

И … “За спиною Маргариты в спальне грянул телефон” (“МиМ”).

Еще: “Маленького роста человек, пожилой, с нависшими усами, лысый и столь печальными глазами…” (“ТР”).

И – сравните: “Какой-то малюсенький пожилой человек с необыкновенно печальным лицом…” И ниже: “…с исцарапанной лысиной…” (“МиМ”).

Да ведь это один и тот же персонаж, к тому же и там, и там – театральный буфетчик.

“Театральный роман”, как известно, не был окончен, автор в конце жизни сосредоточился на “Мастере и Маргарите”. Может быть, поэтому он что-то заимствовал из “Театрального романа” для второго, – почти как из подсобного материала.

В течение ряда лет регулярное занятие Ахматовой, ее изощренный, уплотненный пасьянс.

Ренуар говорил: “Если бы Дега умер в пятьдесят лет, он оставил бы о себе славу великолепного художника, не больше; после пятидесяти лет рамки его творчества расширились, и он стал настоящим Дега”.

Замечательно! Но ведь нередко случается и обратное. Мы знаем стихотворцев и прозаиков, которые не только “после пятидесяти”, но и значительно раньше вдруг начинают писать гораздо хуже, чем до этого, просто разваливаются на глазах. Как важно в таких случаях суметь вовремя остановиться, не испортить собственную репутацию!

“Эта их дурацкая привычка поручать художественную критику тем, кто ведет рубрику про раздавленных собак…”

“Дурацкая привычка”, как мы знаем, неистребима.

М. Бернес обаятельно играет в “Двух бойцах” солдата Аркадия Дзюбина. Одессита. И, естественно, обозначает это обстоятельство особой красочкой, прежде всего – в интонации, в языке. Своего друга уральца Сашу (Б. Андреев) Аркадий называет: “Сашя с Уральмашя”. А песенка “Шаланды, полные кефали…” звучит у него примерно так: “Я вам не скажю за всю Одэссу” и “Обожяють Косьтю-моряка”.

В подобных случаях есть опасность переиграть, но у Бернеса все на редкость точно и убедительно.

Зато когда он поет “Темную ночь”, одесская краска совершенно исчезает, мы о ней ни разу не вспоминаем, настолько все здесь строго, серьезно, значительно.

Великое это дело в искусстве – чувство меры.

Давно уже совершенно ясно, что мы были не готовы к германскому вторжению, хотя иные продолжают долбить обратное. Да что там! – мы были не готовы и к войне с Финляндией. Кто-то даже может подумать, что планировалась специальная программа антиподготовки: чудовищные репрессии в командном составе, необустроенность новой границы, демонтаж старых укрепрайонов, радостная вера в военную мысль луганского слесаря и братишки Буденного, безразличие к набатным донесениям разведки, и т.д., и т.п. – без конца. В результате: полная беспомощность Ставки, абсолютное господство немцев в воздухе и в наземной маневренности. Обвальное наше отступление, немыслимые потери территорий, техники и людей, людей, людей. Все эти германские “клинья”, “клещи”, “котлы”. Совершенно ужасающее число наших пленных.

Но ведь в конце концов мы победили. За счет чего? Героизма, патриотизма? Конечно, конечно… Но ведь не только. Этого же недостаточно.

Мы выстояли потому, что были подготовлены к той войне!

Мы были приучены не обращать внимания – на себя. Воспитывалась нечувствительность к собственным бедам и утратам. Мы принимали это как данность. Власть и система подготовили нас к самому ужасному. Мы ничего не боялись и ни о чем не задумывались. Ведь утверждалось, что все в порядке. “Человек проходит, как хозяин…” Но главной была не эта формула, а въевшаяся другая:

И как один умрем

В борьбе за это.

Лозунг камикадзе! Мы были обречены, в том числе на победу, но ценой неимоверных жертв, в несколько раз превосходящих потери побежденных.

Европа стремительно рухнула под немецким сапогом. У нее не хватило характера защитить свою прекрасную жизнь. Скажем, во Франции было движение Сопротивления, дорога’ нашему сердцу и эскадрилья “Нормандия-Неман”… Но жизнь французов была слишком хороша для того, чтобы они смогли умереть за нее – “как один”. Это просто пример.

А мы были готовы к любой беде. Нас ничто не могло сломить. Нами двигала привычка к худшему. Отсюда – готовность к самопожертвованию, к работе по 14 часов. Нашей постоянной нормой (и до войны тоже) были недоедание, прямой голод. Ужасные бытовые условия: перенасыщенные комнатенки, бараки. Не забавная временная трудность, а постоянная, реальная, наследственная. Двухлетний лагерный срок за пятиминутное опоздание на работу. Сгон крестьян с земли, “раскулачивание”, дикие переселения. Массовые репрессии, ГУЛАГ. Все эти Днепрогэсы и Магнитки, зоны, зэки, собаки, конвой – все это было у нас в подкорке.

Мы были запрограммированы на смертельное перенапряжение сил. Мы победили только потому, что оказались готовыми перенести нечеловеческие лишения, перегрузки и страдания.