Болтливая она была, - говорила о Страшном суде, о серафимах, о своих снах, в которых так ясно все видела, что никак не могла понять тьмы, когда просыпалась. Но сны были страшные: гонялись за ней бешеные быки с огненными глазами или окружала в лесу, в глубоком снегу, волчья стая; волки садились в кружок около подола юбки, поднимали острые морды, скалили длинные зубы и выли, - и она была рада проснуться для новой тьмы.

А высокая и худая, тихая баба Александра, жена Бердоносова, говорила о ней с завистью, скорбно поджимая сухие губы:

- Что значит - хорошая жизнь! Чужой век бабка заедает, два бабьих века уж прожила, а телеса-то, - прости, господи, согрешение, согрешила, окаянная! - телеса никак не износит!.. Я-то против нее в гроб смотрю, все отчего - от жизни плохой!

И жаловалась, как ее бьет Бердоносов.

- Голову в трех местах провалил... Палкой... Гляди, лысые места остались. Боюсь я его, проклятого: к смерти готовит.

Бердоносов больше жил в городе, где у него был другой дом при лесной пристани, но сюда, в лес, приезжал часто и проживал подолгу, объезжая на тряской тележке сводимые участки мачтовых сосен и тонкого чернолесья, особенно зимою, когда много было работы в лесу и мало в городе. Тогда мелькал красный платок, светилась широкая лысина над серебряным венком волос, и хозяйски полно раскатывался всюду круглый и жирный, как медовые оладьи, голос.

Обедали все вместе за общим столом, и слепая бабка Агафья и Антонина, и, в упор глядя на Антонину, говорил Бердоносов:

- Гляжу раз, идет по улице фертом, - ах, волки тя ешь, - это Зайцев-то! Около самой пристани прошел с шарфиком. Любопытно... Сем-ка думаю, возьму его в лес для-ради души спасения... И ему польза, а то ведь с голоду сдохнет, урод. Взял... А он... А он вон какую штуку удрал, хе-хе-хе-хе!..

Смеялся он, точно черепки в яму сыпал, и как-то сразу, не кончая последнего слова. Большое, лобастое, как у волка, лицо его было страшным, когда он смеялся; наливалось кровью, морщилось вздутыми морщинами, становилось зубатым и безглазым; и большой мясистый нос крыльями раскидывал по лицу хищные ноздри.

Вдруг останавливался, делался желтым и старым и вздыхал:

- На твоей душе грех, молодайка! Теперь он с шарфиком-то на шее по лесу ходит, спокою ищет, а его нет... Где топь, там и он. Захочет на бересте молитву написать, а нечистый под руку толкает... Вон оно что.

Все при нем ели молча, - боялись, даже слепая Агафья.

Антонина выходила из-за стола, вытирая слезы.

- Поплачь, поплачь, - говорил ей в спину Бердоносов. - Подумай об нем, окаянном, может, он тебя пожалеет, ночью приснится, красавчик такой, хе-хе-хе-хе!..

Крестилась, бросая ложку, Александра, и слепая бабка передергивала жирными плечами от противного смеха.

Входил со двора Тиша, опускался на колени перед Антониной, чтобы погладила, и полз, не подымаясь, к столу.

Антонина уходила и слышала, как говорил Бердоносов:

- Хлопот он мне наделал, Зайцев. Уголовное дело, как же! Как смел повеситься без их приказания? Мухи на лбу не убей! Ни дунь, ни колыхни, как в болоте!

Она знала, что тело сторожа долго лежало в сарае, пока приехал кто-то с золотыми пуговицами, посмотрел издали и разрешил зарыть.

Зарыли его в лесу около дороги и поставили на могиле вместо креста березовый кол, - были твердо уверены все, что таким не годится ставить крест, как погубившим душу. Потом кто-то выдернул кол, остался чуть видный бугорок под кустами орешника.

Фукала лесопилка, задыхаясь от усилий, точно кто-то большой, как вся просека, хотел подняться из леса вверх и не мог, - зажала топь.

Да и не стоило подыматься вверх: неподвижно торчали там плотно вбитые в синеву серые тучи, везде ровные, как хорошо сработанный войлок, и точил дождь днем, вечером, утром - всегда одинаковый, мелкий, холодный и острый, как железные гвозди.

Лениво висели густые белые туманы. Они выползали по ночам из лесных болот, как из глубоких нор, сплетались гибкими руками и цепенели.

И под тройной оградой - занавесок, тумана и туч - темно было в бердоносовском доме, как в слепых глазах Агафьи.

IX

К Бердоносову, когда он был в лесу, приезжал иногда маленький жилистый старичок Георг, мелкий хозяин-скорняк из соседнего трактового села, Нижнего Телелюя.

Георгом назвал себя он сам, - фамилия его была Егоров. Звали его Андрей Спиридонович, но он сделал из этого Аз Слово. Давно, лет тридцать назад, он пролежал три дня в летаргии и с тех пор стал считать себя новым Христом, призванным спасти людей.

Он придумывал заговоры от болезней, писал их на бумажках, подписывал "Император всей вселенной. Аз Слово Георг" - и давал глотать.

Целые дни был чем-то занят: читал толстые старые книги, сочинял стихи, говорил о новых шестнадцати заповедях, в которых он поместит все законы и прибьет для общего сведения к столбам на золотых досках, когда придет час его славы.

И в него верили. Раз он назначил день, когда к нему на поклон должны были съехаться все цари и князья земли. Накануне жена его Епистимия вымыла начисто пол в избе, посыпала крыльцо песочком, убрала елками, надела серебряные серьги с розовыми камнями, сам он ходил в длинном новом сюртуке и в глаженой рубахе. Ничего не ели и ждали целый день до поздней ночи. И скорняки не работали в своем сарае, хотя день был будний, - сидели на кожах и пили водку.

Цари не явились.

И, мечтая о реформах и законах в своем огромном царстве, Георг искусно подбирал меха, хорошо знал скорнячество и мог бы поставить дело на широкую ногу, если бы хотел.

В небольшом и старом теле жила молодая несокрушимая сила, не знающая ни устали, ни лени, и походка его была бойкая, летучая даже в тяжелой зимней шубе.

За окнами хлопьями падал снег, приставал к стеклам и смотрел пушистый, белый на черном. Возле ярко начищенного самовара сидели Бердоносов и Георг, - один широкий, чуть улыбающийся, с ободком седых кудерок на лысой голове, другой узкий, серьезный, с пожаром в черных глазах, не потерявший ни одного волоса в шестьдесят лет и сохранивший вид бравого игрушечного солдата по своей привычке держаться прямо.

- Мной будет извлечен золотой и серебряный телец из церкви, - четко говорил Георг. - Евангелие учит бедности... Откудова, спрашивается, взялся телец?.. Отцу Ефиму недавно говорю на беседе: "Уступи мне место".

Уступил, смеется: "Ты еретик, но я тебя не боюсь..." Хорошо.

Я взошел и начал:

- Хотя, отец Ефим, вы здесь собрали для слушания слова религиозного, но в тайну религии вы не посвящены. Вы сами, священники, говорю ему, не имеете того огня, которым жечь надо беззакония... Многие из вас тянутся на небеса, но сваливаются с колеса, под вашей черной мантией сам черт скрывается... А небо у вас в кармане сидит, по гривеннику за место продается. Вы, как столбы придорожные, только дорогу людям кажете, а сами по ней не идете... Вы тлен. Но час мой придет... Это ничего не значит, что я неучен и необразован: я получил тайное образование, высшее!

И подымался возбужденный:

Хотя я не известен,

Но в свете буду меч,

Изустною стрелою

Злобу буду жечь.

И я,

Как Илия,

Вознесусь на небеса

В вихре, на огненной колеснице

К небесной царице!

Тогда взовьюсь я на крыльях

Огненных коней,

И вознесусь я сыном

Народного отца,

И более не будет

Оного конца...

Я не призрак и не тень,

Но прекратитель злобных дней,

Моментальный мой свод

Не понимает весь народ,

С прискорбьем на меня взирает,

До дня сего не понимает...

Голос у него был металлического тембра и страшно сильный для его груди; он не говорил, а ковал слова, - каждый звук отдельно выпукло ложился рядом с соседними, как орнамент на старинной бронзе. И сами слова были цвета бронзы, позеленевшей от времени.

А в то время, когда Георг вкладывал всего себя в эти слова и не замечал, казалось, ни желтых стен, ни черной ночи за окнами, Бердоносов криво улыбался из-под редких усов и шумно дул на блюдечко.