Аня впервые видела свою подругу такой раздраженной. Она всегда считала Ольгу Владимировну сильной женщиной. Но одним из показателей ее силы, по мнению Ани, были рассудительность и спокойствие.

– Отвечай мне, Анечка, как на исповеди, – Ольга Владимировна наклонилась к ней, упираясь острыми локтями в плоскость стола, – что ты задумала?

Удивительно, что до того, как на Аню еще не устремились в упор голубые Олины глаза, никакой особой задумки у нее не было, ничего она еще про себя не решила. Но в это мгновение сама Аня была уже в полной уверенности, что решение ею принято, и она ни за что на свете от него не отступит.

– Я хочу найти убийцу Людмилы Синявиной, – твердо сказала Аня. – Только этим я смогу искупить свою вину перед ней. Ты мне можешь говорить сколько угодно, что я не виновата в ее смерти. Но если бы я не позвонила ей тогда, не попросила срочно подменить Ритку, она, наверное, вообще бы на свадьбу не пришла… И была бы жива. Я не виновата и виновата одновременно. Этот парадокс никак не разрешить… Его можно разрешить только одним способом – сдвинуть эту ситуацию с мертвой точки. Пусть хоть что-нибудь произойдет, пусть хоть что-нибудь изменится… Мне надо действовать.

– Но ведь это дело ведет твой муж, – попробовала возразить Ольга Владимировна, – разве этого не достаточно? Насколько я могу судить по делу Лонгиных, Михаил – очень хороший профессионал, что в наше время – большая редкость. И вообще Михаил…

Она не стала договаривать. Обе женщины улыбнулись почти одинаково, словно вспоминая общую хорошую историю.

– Не надо ему мешать, Анечка.

– Оля, это дело очень странное, – Аня расширила глаза, как маленькая девочка, рассказывающая сказку «Тараканище», и почему-то заговорила шепотом: – Бабья интуиция подсказывает мне, что оно не похоже на все его предыдущие уголовные дела. Мне кажется, мой рыцарь слишком благороден, прямодушен, чтобы победить здесь в одиночку.

– У него есть Санчо, – улыбнулась Оля.

– У него есть я, – поправила ее подруга. – Это дело мое. Разве ты не чувствуешь?

– Как раз это я очень хорошо чувствую. Поэтому и предостерегаю тебя: не ввязывайся в это дело.

Ольга Владимировна взяла тонкую руку Ани в свою, и та почувствовала, какие у подруги удивительно сильные, цепкие пальцы.

– Это только начало… Вспомни тот пруд, Офелию, уходящую под воду в раздувающемся платье, а теперь представь Синявину с разорванной шеей… Кровь – это не водица. Мне почему-то кажется, что на этот раз я не смогу тебе помочь действием, даже если всегда буду рядом с тобой. Поэтому я пытаюсь помочь тебе словом… Не впутывайся в это дело. Иди лучше ко мне работать. Деньги от лонгинского наследства не вечны. Зачем ты так поспешила с продажей картины Таможенника? Хоть бы со мной посоветовалась… Научишься зарабатывать и заодно будешь у меня на виду.

– Аня, я что, так жалко выгляжу, что всем хочется меня опекать, оберегать? Я что, похожа на плюшевую игрушку?

– Наверное, ты такой человек, вокруг которого постоянно закручиваются вихри событий, – ответила Ольга Владимировна. – Я иногда спрашиваю себя: почему бы не дружить с Анной, как со всеми? Созваниваться по мобильнику, пересекаться, чтобы поболтать, при встрече и расставании изображать улыбку и поцелуй?

– И что ты себе отвечаешь? – заинтересовалась Аня.

– Отвечаю… Самое интересное, что на такие вопросы ответ приходит не сразу. Обычно сама себе отвечаешь какой-то пошлостью, типа «Анечка – такой хороший человечек»… Терпеть не могу этих «хороших человечков»! В смысле, ненавижу это выражение… Ответ приходит через несколько дней. Какая-то сила поднимает меня по тревоге и несет, как дельфина, неизвестно куда, в открытое море. Сама не знаю, куда и зачем. Словно где-то тонет твоя яхта, а «челюсти» уже тут как тут. Инстинкт, наверное, у меня такой в отношении тебя.

– Только в отношении меня?

Ольга Владимировна пожала плечами, хотела задуматься, но не позволила себе такой роскоши во время рабочего дня. В ее голубых глазах мелькнул озорной огонь.

– Ну-ка, жуй мясо, Корнилова, – прикрикнула она на подругу, – раз собираешься стать хищницей! Мне еще тебя кормить с ложечки не хватало. За папу, за маму, за Синявину…

– Клянусь всемогущим богом, ваше высочество попало в самую точку! – воскликнул тут Дон Кихот. – Уж верно, какая-нибудь нечисть так подстроила, что этот греховодник Санчо увидел то, что можно увидеть только колдовским путем, честность же и прямодушие этого несчастного мне хорошо известны, и оклеветать кого-либо он не способен.

На дворе был тот самый конец лета, когда люди не так внимательны к природе, как к ее приметам. Куда смотрят рога народившегося месяца? Сколько уже было холодных утренников? Красна ли рябина и какова ее краснота? Пунцова ли, червлена ли?

А вдруг (о, ужас!) она – кумачовая или даже кровавая?

Что городским жителям до пыльной рябины за гаражами? Будто это не болезненное городское дерево, а воспаленное горло родного человека. Можно подумать, приметы холодной зимы что-то изменят в жизни горожан. Видать, дровами будут запасаться, а еще хлев станут утеплять. Какое им дело до кисло-горькой рябины и, вообще, до народных примет? Сиди себе перед телевизором, молись на трубу центрального отопления и регулярно ходи в сберкассу с квитанциями. Кажется, Менделеев говорил в ироничной манере насчет отопления ассигнациями. А чем же еще мы топим наши квадратные метры? Кидаем бумажные деньги в окошечко кассира, как в печную топку, и ждем тепла.

– Санчо, дай мне обет молчания насчет пословиц, поговорок, народных примет, бабушкиных советов, а я тебя сегодня обедом накормлю в столовке, – предложил от чистого сердца Корнилов напарнику.

– До обеда соловей, после обеда воробей, – ответил оперативник. – Я после обеда и так перестану чирикать. Надо же мне сейчас чем-нибудь рот занять. Хотя обет такой могу запросто дать. Только мне и первое, и второе…

Скажи мне, Михась – знаток японцев: как это корейцы собак едят?

– А что тебя смущает?

– Как что? – поспешил изумиться Санчук. – Во-первых, собаки – поганые. А во-вторых… умные.

– А умных, выходит, есть нельзя?

– Умных нельзя, потому что они понимают, что ты их жрешь.

– Ты, Санчо, сейчас почти процитировал философа Паскаля, – удивился Корнилов. – Только он рассуждал про людей, а ты про собак. Он писал вроде того, что человек, конечно, хрупок и бессилен перед вселенной. Человек – это мыслящий тростник. Потому что убить его очень легко, но вот человек будет знать, что он погибает, а его убийца нет…

– Убийца не знает, что убивает человека? – покачал головой Санчук. – Сдается мне, что твой Паскаль набрехал.

– Собака брешет! – попытался защитить французского философа Михаил, но призадумался. – Это я что-то напутал в его учении. Кто же там у него убивал человека? Человек знает, что его убивают, а его убийца – нет… Не помню. Надо будет у Ани спросить. Но все равно ты, Санчо, – настоящий собачий философ.

– А что ты, Корнилов, обзываешься?

– Я обзываюсь? Я наоборот хотел тебя обрадовать, приятное сделать. Не нравится такое прозвище? Тогда так, Санчо – Паскаль собачий. По-моему, так лучше.

– Ты лучше скажи: кто убил человека? Только не у Паскаля твоего. Не сахарный тростник, который, между прочим, жрут, а Людмилу Синявину кто замочил?

Корнилов и Санчук сидели в самый разгар рабочего дня на скамеечке в зеленом питерском дворике и беседовали, глядя на стаю бездомных собак, сновавшую между деревьями. Отсюда и тематика их предобеденной беседы.

В очередной раз они перед этим обошли вокруг ресторана «Идальго», опросили старушек на скамейках, бомжей у помоек, шпану на детских горках. Ничего не добыв для увеличения пухлости дела, сами сели на щербатую скамейку по-молодежному, то есть на спинку, ноги поставив на разбитое сиденье. Приближалось святое для милиционеров время, почти то же, что намаз для мусульманина, то есть, обед.