– Никогда мне не мешай, когда я работаю, – тихо сказал Корнилов, когда они уже порядочно отъехали от места происшествия.

– Какие еще у тебя есть для меня «никогда»? – спросила Аня.

– Никогда на меня не обижайся, – ответил Михаил. – Потому что самая сильная боль для меня – твоя обида.

Другие машины явно зауважали синий «Фольксваген-Гольф» и решили держаться от него подальше. На трассе стало свободнее. Они ехали, куда вели их белые на синем стрелки дорожных знаков, и молчали. По сторонам дороги уже мелькали деревянные домики, прозрачные заборы и выставленные к обочине безнадзорные ведра с картошкой.

– Почему ты не показал свое удостоверение? – спросила Аня.

Михаил ответил не сразу.

– На этот счет в дзенских трактатах сказано много красивых, но не до конца понятных слов. Особенно если пытаешься понять их, сидя в кресле, прихлебывая сладкий чай. Я почувствовал, что разойдись мы сейчас мирно, со словами: «Извини, начальник, мы больше так не будем», трещина в этом мире, через которую сочится зло, останется.

– Поэтому ты сделал трещины в их костях?

– Я все контролировал. Могу дать тебе полный отчет, как по медицинской карте, какие травмы ими получены.

– А удар затылком о дверь машины? – удивилась Аня. – Ты был уверен, что не убьешь его?

– Если немного пониже, то да. А так – небольшое сотрясение мозга. Хотя не уверен, что там можно что-нибудь сотрясти.

Корнилов был сосредоточен на дороге, как гонщик «Формулы-1», хотя они ехали не спеша. Аня толкнула его плечом. Не дождавшись реакции, боднула головой.

– Медвежонок, ты сердишься на меня за глупые вопросы? Разве я виновата, что они лезут в голову? Это, наверное, влияние факультета журналистики. Вообще, ты мне очень понравился. Я бы по уши влюбилась в тебя, если бы и так не была влюблена по самую макушку.

Неожиданно Михаил затормозил машину, выскочил также проворно, как во время драки. Но на этом его проворство закончилось. Аня увидела, что он стоит около одинокого ведра с цветами и не знает, что делать. Корнилов, потешно вытянув шею, осматривал огород в поисках хозяйки или хозяина. Он был явно растерян. Потом неуверенно крикнул, вернее, попытался, но у него это плохо получилось. Наконец, он попробовал свистнуть, но лучше бы он этого не делал. У него получился скорее успокоительный, усыпляющий посвист, чем призывный свист.

Аня, сидя в машине, от души насмеялась над Медвежонком, удивляясь, как этот человек, так уверенно разобравшийся с дорожными хулиганами, совершенно беспомощен в такой простой ситуации. Наконец, она сжалилась над ним и бибикнула пару раз. Хлопнула дверь, и из некрашеного приземистого домишки выбежала такая же по росту и по одежде бабулька.

– А я и не знал, что надо так подавать сигнал, – признался Михаил, засыпая Аню разноцветной, благоухающей, влажной мешаниной цветов.

Потом они долго целовались в машине, а когда перевели дух, заметили, что бабулька наблюдает за ними, прячась за смородиновым кустом. Поняв, что ее заметили, она всплеснула руками и побежала в дом.

– Ты не ответил на мой вопрос, – сказала Аня по пути домой. – Зачем тебе понадобился Афанасьев?

– Наверное, потому, что я – чудак, – улыбнулся Корнилов.

– Это-то я знаю, – согласилась Аня. – А все-таки?

– Ищу кое-какую пищу для размышлений. Но если бы я рассказал эти свои мысли начальству, меня тут же выгнали бы с работы. А скажи я их тебе, ты бы решила, что я чокнутый.

– Я и так знаю, что ты у меня… хитроумный, – сказала Аня.

– Ты имеешь в виду того сервантесовского дурака? Сочетание дури, бредней, изобретательности, фантазии, находчивости?

– Даже если бы я обозвала тебя полным идиотом, ты все равно не имел бы права на меня обижаться, – ответила Аня, удивляясь его литературной хватке.

– Это почему же?

– Разве ты не заметил вкравшийся родительный падеж в этой фразе? «Ты у меня…»

– Ну, с падежами у меня туго, – признался Корнилов, но тут же поправился: – с русскими. Японские падежи я знаю довольно прилично. Именительный, винительный, дательный, направления, предельный…

Михаил забормотал какие-то «ва», «но», «ни», «мадэ»…

– Эй, Медвежонок! – Аня ущипнула его за мочку уха. – Впереди дорога, я справа, дуб – дерево, собака – животное, Россия – наше отечество, смерть неизбежна…

– При чем здесь смерть? – удивился Михаил.

– Какой же ты у меня еще серенький, – сказала Аня нежно. – Колдуй баба, колдуй дед, колдуй серенький Медведь. Это эпиграф к одному знаменитому роману, взятый, между прочим, из обычной грамматики. Мне еще тебя воспитывать и воспитывать, образовывать и образовывать… А смерть, к твоему сведению, всегда при чем. Тебе, как самураю, это должно быть известно.

Михаил кивнул, подтверждая Анины слова.

– Ты не уходи от ответа в дебри японской грамматики и самурайский кодекс чести, – не сдавалась Аня. – Что ты там надумал? Я же не выгоню тебя с работы, а чокнутого Мишку не брошу, потому что он хороший.

– Да я и сам хотел с тобой поговорить на эту тему, – ответил Михаил. – Странные наблюдения, совпадения. Ты обратила внимание, что во время нашей свадьбы, судя по заключению экспертов, в момент смерти Синявиной одновременно открылись все окна и двери в банкетном зале?

– Оля мне то же самое сказала.

– Правда? – Михаил оживился. – Значит, мне не показалось.

– Она даже спросила об этом администратора. Он ответил, что пожалуется в строительную фирму, которая устанавливала им стеклопакеты…

– А что Оля тебе сказала по этому поводу? – перебил ее Корнилов.

– Ничего, – Аня припомнила их разговор в кафе на Гороховой. – Нет, точно ничего. Мы о чем-то другом заговорили.

– Оля совсем не дура, даже очень, даже совсем, совсем… – пробормотал Михаил.

– В том-то и дело. Я вообще не могу примириться, что вы с первого дня, как познакомились, общаетесь приблизительно, как кошка с собакой. Ревнуете меня друг к другу, что ли? Я как-нибудь устрою вам очную ставку и положу этой тихой вражде конец.

– Я прочитал об этом у Афанасьева, – сказал невпопад Анин муж.

– О чем? О ревности, вражде?

– Нет, о дверях и окнах, которые одновременно распахиваются в ночь, как бы перед кем-то приближающимся к дому. А ты проходила в университетском курсе средневековую «Легенду о Тиле Уленшпигеле»?

– Шарля Костера? Да, сдавала. Никакая она не средневековая, Серенький Медвежонок. Костер написал ее, кажется, во второй половине девятнадцатого века.

– Неважно. Я фильм смотрел. Там был один персонаж, рыбник. Там тоже находили под утро людей с разорванными шеями, перекушенными шейными позвонками.

– Ты хочешь сказать?

– Окна, двери, свадьба… Все народные приметы говорят одно. Предки славян и восточных, и западных, и каких хочешь, сказали бы нам сейчас одно: Люду Синявину убил оборотень… Такую версию можно докладывать начальству? Ты как думаешь?

Супруги Корниловы замолчали. Хорошо, ладно работал двигатель почти новенького «фольксвагена», урчал, словно переваривал километры дороги. Молчание была нарушено самым современным на сегодняшний день способом – зазвонил мобильник. Михаил «поддакивал» кому-то, становился заметно мрачнее.

– Собаки, – сказал он, наконец, когда разъединился. – Собаки… Обнаружен еще один труп молодой женщины, с разорванной шеей. Конечно, никакой это не оборотень, а просто серийный маньяк… Просто маньяк…

…Обостренное чувство собственности. Бывает такое? Ведь это не простая человеческая жадность. Это не та жаба, которая душит. Этот зверь будет покрупнее и позубастее. Но если вам хочется поиграть в добрые слова, то пожалуйста. Ежедневно, ежечасно нам что-то нужно, мы тянем в себя что-то снаружи, из этого мира, мы потребляем. Эти наши потребности, это – благо… Вот вам и добрые слова. Благодать. Благородство. Благосостояние. Благая весть… Благая весть для человека была в одном: Всевышний дал ему собственность. Казалось бы, ничего не произошло. Человек поднял с земли палку, она показалась ему удобной, он ее понес на плече. Потом он кого-то ей бил. В следующий раз он сделал то же самое, но когда друг, брат или его самка хотели взять эту палку себе, человек не позволил. Потому что это был другой человек, качественно другой человек, преображенный сознанием собственности. Он не позволил, он ради этой ничтожной палки убил…