Как раз за этим окошком мелькнуло темное пятно, дверь со скрипом отворилась, и на крыльцо вышел темноволосый, всклокоченный мужчина с заспанным лицом. Он чихнул голосисто, высморкался на цветочную клумбу и посмотрел на Аню.

– Опаньки! Какие у нас тут ходят! – сказал он одобрительно. – Куда идешь, красавица? Кого ищешь?

– Колю Гумилева, – ляпнула неожиданно для самой себя Аня.

Мужчина задумался. Аня увидела, как он почесал лохматую голову трехпалой рукой.

– Такого не знаю. Может, Толю Хмелева? Так он сейчас далеко отсюда кантуется. А ты заворачивай сюда, разберемся.

Аня остановилась в нерешительности. Надо было что-то говорить, что-то делать, а она совершенно не представляла, где сейчас находятся Михаил с Колей и омоновцы. Трехпалая рука ясно указывала, что она пришла по адресу, а вот за своих мужчин она была не уверена. Какой сложный маневр они сейчас совершали? Может, Лубью форсировали с тыла? Хорошо было бы сейчас пошутить, затеять пустой разговор, но в голове вертелись совершенно некстати Николай Гумилев и его жена Анна Ахматова.

– Прыгай сюда, коза, – подмигнул трехпалый. – Помнишь мультик? «Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро…»

Неужели они смотрят те же мультфильмы, что и мы? Может, у них просто телевизоры с искаженным цветом, с преобладанием красного? Красный Винни-Пух, красный Пятачок, красный шарик…

– А вы один? – задала Аня почти профессиональный вопрос. – Или вас много?

Трехпалый понял, что разговор принял, наконец, нужное направление, осмотрелся, сдернул зачем-то с веревки половичок и швырнул его на землю, потом наклонился и сорвал оранжевый цветок с нестойким стеблем. У кого в руках цветы, тот плохого совершить не может?

– Ты не боись, красавица, – заржал трехпалый, – это у нас только цветочки такие. А ягодки в самый раз, тебе понравятся.

В этот момент еще одна фигура показалась на крыльце. Хотя второй парень был в одних трусах, не узнать его даже с Аниной близорукостью было невозможно. Белесая челочка, круглые глазки, черные, словно волчьи ягоды, толстые щеки.

– Дверь закрывать не надо, что ли? – проворчала заспанная «челочка», недовольно ворочая маленькими глазками.

– У нас тут праздник наклевывается, – отозвался трехпалый. – Ты посмотри, брательник, какая к нам птичка залетела.

– Это не птичка, – совершенно спокойно ответил ему парень, – это тот самый жареный петух. Ты сам не видишь, что это она?

Трехпалый смотрел теперь на Аню, перебирая в руке поникший оранжевый цветочек, как холодное оружие.

– Здравствуйте, уроды, – сказала Аня спокойно, хотя внутри у нее все дрожало. – Как говорится, с вещами на выход, Расстегай, и ты, Ватрушка. И не надо лохматить Ахматову…

– Кто Ватрушка? – грозно спросил парень с челочкой, но ответа не дождался.

Из-за дома, из смородиновых кустов, из канав, сминая крыжовник, опрокидывая забор, срывая провисшие бельевые веревки, неслись локомотивы-омоновцы. Расстегай и его напарник заметались, словно на рельсах туннеля, но было уже поздно. Их жестко смяли, почти втоптали в землю, в ботву, попутно воткнув в них для верности пару увесистых кулаков и ботинок. Корнилов и Санчук появились из-за угла, как два ведущих праздничного концерта ко Дню милиции.

– Это они, – сказала Аня, тяжело дыша, будто это она только что бежала по грядкам в полном вооружении. – Вот этот, с челочкой, стрелял.

– Значит, женщину застрелил твой брательник, Расстегай? – спросил Михаил, наклоняясь к трехпалому, ворочавшему из стороны в сторону хорошо унавоженным лицом. – Целая семейка мокрушников…

Ему не дал договорить Анин крик.

– Значит, Оля убита! Оля погибла! Ее больше нет нигде… Понимаешь, нигде и никогда…

Она вцепилась в рубашку Михаила, трясла его, словно пыталась растолковать ему, непонимающему, эту страшную новость.

…Я, конечно, не люблю янки. Но дал бы хороший совет америкосам, как уничтожать эти дикие племена фанатиков в чалмах и тюрбанах. Запускают ракету по цели, а на следующий день точно такую же, в ту же самую точку. Потому что орущая толпа самых оголтелых с утра уже будет бесноваться и посылать им проклятия на этом самом месте. А назавтра еще одну ракету туда же. Это и будет «точечная» работа… А если серьезно, по делу, то теперь я знаю наверняка, что одна смерть тащит за собой другую. Люди словно чувствуют образовавшуюся пустоту на месте гибели одного из них, стараются ее заполнить. Но чем они ее заполняют? Глупой суетой, мельтешением, криками. Страшный опыт чужой смерти ничему их не учит. Они пьют из той же чаши, то же отравленное вино, что и погибшая. Они хватаются руками за тот же оголенный провод, срываются в ту же пропасть, подставляют горло под тот же нож… Так разве вино, провод, пропасть и нож виноваты в их смерти? Кто, вообще, виноват в их гибели? Кто выгнал их из дома? Кто погнал их на убой? Ведь это сродни самоубийству. Я бы даже хоронил таких за кладбищенской оградой…

– Помолчи, – сказал Дон Кихот. – Где ты видел или читал, чтобы странствующего рыцаря привлекали к суду за кровопролития, сколько бы он их ни учинил?

Михаил никак не ожидал от Ани в этот вечер твердой воли и взвешенных речей. Он готовился к слезам, истерикам, самообвинениям или, наоборот, к оцепенению, каменному лицу, молчанию.

На кухонном столике его ждал ужин. Выгнутые и вогнутые поверхности фарфора были чисты, глянцевы. Это была такая игра – спрятать еду, одновременно выставив ее на стол. Но через щели и отверстия пробивались струйки пара, выдавая горячие блюда и соусы.

Какое-то время Корнилов сидел за столом, не решаясь разрушить иллюзию неприкосновенности тарелок. Наконец, Аня подняла большую, как литавры, крышку супницы. Тогда и мелкая посуда стала открываться сама собой.

Корнилов ел с некоторой опаской. Это было похоже на прощальный ужин, хотя Аня как-то рассказывала ему, что научилась снимать сильные стрессы приготовлением ужина, причем в большом количестве, из многих блюд. Словно в этот вечер к Ане на угощенье собирались все ее беды и несчастья.

– Серега сказал, что его омоновцы еще никогда так быстро не бегали, как сегодня по грядкам, – сказал Михаил, внимательно наблюдая за Аней. – Очень ребятам понравилось, как ты с братьями Хрипуновыми говорила…

– Так они еще и братья?

– Родные, – ответил Михаил. – Расстегай старший, а тот, с челочкой, младший, Павел… Особенно омоновцам понравилось «И не надо лохматить Ахматову». А при чем здесь Ахматова?

– Ну, в Бернгардовке, в лесу, большевики расстреляли ее мужа – поэта Гумилева, – сказала Аня. – Тоже, между прочим, Анна… Одним словом, не при чем. Так, с языка сорвалось.

– Омон объявляет тебе благодарность за присутствие боевого духа и за поднятие аналогичного духа у бойцов.

– Служу трудовому омону! – выпалила Аня, звякнув фарфоровой крышечкой. – Велик и ужасен бог Омон-Ра… Миша, ты вот ругал меня за самовольные действия, за глупость и неоправданный риск. Ты же не хочешь, чтобы это опять повторилось?

– А есть такая опасность? – Михаил даже отложил вилку.

– Если честно, есть, – сказала Аня. – Отсутствие информации и все такое. Ты мне можешь все по-человечески рассказать, что было в течение дня. Раскололи братьев?

Корнилов подумал немного, пока пережевывал пищу.

– Младшего Пашу раскололи подчистую, – заговорил он так, будто для него было обычным делом вот так, за вечерним столом, все докладывать жене.

Аня сидела напротив него, подперев голову руками, как на лубочной картинке, а Михаил рассказывал ей, опуская, правда, профессиональные, не всегда законные, детали допросов и очной ставки. Вообще, в криминальном мире о Корнилове отзывались с почтением: уважительный, спокойный, принципиально не рукоприкладствует, в «слоника» не играет, то есть противогаза с пережатым шлангом в сейфе не держит, но «разводит» так, что лучше бы бил.