-- В Ухте ходят, по тундре бегают, -- сказал он, пытаясь шевелить оставшимися пальцами... -- Тут только он меня узнал, вспомнил, как мчал окоченевшего писателя в "Отель Факел". Мы обнялись порывисто, похлопали друг друга по спинам.

-- Давно прибыл? -- спросил Илья. -- С экспертами?

Вот тебе раз! Значит, в его глазах я один из могильщиков, получивших инструкции заранее...

-- Странная планета Ухта-Воркута, -- начал я, насколько мог, неофициальным шутливым тоном, усаживаясь на некрашеную, в пятнах мазута, табуретку. -- Что ни татарин, то Давид Израилевич. Что ни узбек, то Израиль Давидович. Что ни японец... вы тоже еврей?

Полянский вскинул на меня глаза и захохотал, упираясь кулаками в стол и раскачиваясь. Глаза у него были отчаянно-веселые, будто не работала у него сейчас правительственная "похоронная команда".

-- Мне Давид Израилевич говорил о вас, только я не соотнес вас с прежним, мимолетным, которого возил к "Факелу". Не врут, что вы с партией расстались, когда наши танки вошли в Чехословакию?.. Во дела! Давида Израилевича, правда, вышибли еще в сороковых. То-то вы с ним сразу спелись...

Отсмеявшись, сказал деловито, спокойно:

-- Заполонили евреями Крайний Север. Скоро все белые медведи будут Давиды Израилевичи!.. Я не шучу!.. Биробиджан развалился, куда бедному еврею податься? В столицы не прописывают, без прописки на работу не берут. Одна дорога -- к нам. В Заполярье. Молодые евреи кончают столичные вузы, их из столиц -- метлой. Куда? К нам, куда еще!.. Поэтому евреев тут... ого! "Взрывной процент", как заявил мне начальник ухтинского управления... Больше, чем при царе в черте оседлости!.. Черт подери, похоже, черта оседлости ныне переместилась на север, с той, однако, особенностью, что за линию Петрозаводск -- Ухта -- Тюмень отбрасываются лишь евреи с институтскими дипломами. Бездипломные гнездятся, где хотят. Вернее, где МВД пропишет... Чем не материал для докторской диссертации, а?

Тут уж мы оба грохнули, представив себе на мгновение появление в советском вузе такой диссертации.

-- Ну, а лично я не еврей. Хоть и под японца скроен... -- Полянский усмехнулся краем оттопыренных детских губ. -- Даже по гитлеровским нормам. -- Русак. Отец -- казак с Дона, мать -- Вологда крутобокая, с татарской примесью.

Послышался шорох открываемой толчком двери. Влетел, размахивая длинными руками, сухонький шумный Цин в распахнутой прорабской шубенке. Я вскочил, радуясь знакомому. Цин вскричал удовлетворенно:

-- Нашли дорогу! Сюда!.. Я говорил, суженого и на кобылке не объедешь!.. Где поселились?.. Надолго?..

Он потряс меня за плечи, выражая, видно, этим свою признательность -за то, что я прилетел к Полянскому; его громкоголосое расположение ко мне вызвало результаты неожиданные. Полянский, оторвавшись на мгновение от бумаг, которые он начал проглядывать, поднялся, снял со стены большой ключ и вручил мне, как реликвию.

-- Это от уборной. На весь промысел одна теплая уборная. В нашем бараке. Для командировочных из Москвы и женщин. А у нас зады мороженые, обходимся... Берите-берите! Это важнее, чем вы думаете!.. -- Он снова присел на край стула и принялся подписывать бумаги задубелыми пальцами, а я круто повернулся к Цину, который, видимо, был не так занят.

Цин, подавшись всем телом вперед, глядел на Полянского глазами-щелочками. Глядел с такой болью и нежностью, с которой отец смотрит на опасно больного сына.

Я торопливо отвел взгляд.

На столе Полянского стояла раскаленная электрическая плитка. Рядом с ней два кружка из цветного картона. Вроде настольных часов. Один кружок -циферблат. Над ним надпись: "Когда вернусь?" Над вторым: "Где нахожусь?"

-- Самодоносчик, -- разъяснил Полянский, приподняв на мгновенье рыжие брови. Повернул стрелки на обоих кружках, дав мне тем самым понять, чтобы не засиживался.

-- Так что же вас интересует? То же, думаю, что и комиссию?.. -Желудевые глаза его сузились, стали почти такими, как у Цина. Он сказал, глядя куда-то в потолок:

-- Вольно было ИМ жить без запасов, хватать блины с единственной сковородки. Живут одним днем, как Людовики. После нас хоть потоп... -- Он перебил самого себя резко:

-- У кого вы успели побывать? В Ухте?.. А-а... у Крепса... Ну, и как он вам? -- И, опершись подбородком на руки, уставился на меня.

Я опустил глаза. От меня требовали исчерпывающего ответа. Я не был готов к нему, стал перечислять самое очевидное:

-- Почетный геолог. Почетный председатель научного общества. Заслуженнейший...

Полянский смежил красные от конъюнктивита веки. Бурые, точно дубленые, щеки его начали принимать темный отлив...

Зазвонил телефон, Полянский схватил трубку и тут же вскочил на ноги, на ходу надевая черный поблескивающий мазутом полушубок. -- Извините! Дела!

Мы остались в кабинете вдвоем. Я и Цин; естественно, я спросил у него, почему стоило мне упомянуть имя Крепса, Полянскому кровь бросилась в лицо?

-- Как вы относитесь к Крепсу?

Цин сел на скрипевший стул Полянского, обхватил свои морщины ладонью, задумался. Ответил тоном самым решительным:

-- Страшный человек! Не пьет!

Наверное, я улыбнулся: Цин вскричал уязвленно, что смеяться тут нечему.

-- Крепс -- убийца!

Я молчал ошарашенно; Цин, унимая раздражение, спросил со свойственным ему напором, слышал ли я когда-нибудь такое имя -- Крепс? Или что-нибуль подобное?..

Я отрицательно мотнул головой. Добавил для объективности, что мое неведение -- не показатель. Крепс, судя по всему, известный геолог...

-- Совершенно верно! Он самый известный неизвестный геолог Советского Союза...

САМЫЙ ИЗВЕСТНЫЙ НЕИЗВЕСТНЫЙ...Снуя по скрипящему полу, отвечая вместо Полянского на звонки, Цин экспансивно, то вскрикивая, то шепотом, принялся рассказывать. Если отвлечься от его суматошной предельно-возбужденной манеры изложения и расположить все по порядку, история Николая Яковлевича Крепса, на взгляд геолога Цина, выглядит так...

В кровавом тридцать седьмом году, когда Бакинское управление НКВД, получив нагоняй за "невыполнение плана", забросило в очередной раз свою сеть, попался и Крепс, промысловый геолог. На следствии ему повредили барабанную перепонку, да и руку вроде; потому на "общие работы" он не попал, заведовал в Котласском лагере каптеркой. Если учесть, что генерал Рокоссовский, будущий маршал, и тот был в Воркуте всего-навсего завбаней, Крепс достиг в своем лагерном бытии максимального взлета...

Его спас могучий старик -- академик Ферсман, известный в России даже неучам своей вдохновенной книгой "О камне"... Зареванная жена Крепса упала академику в ноги...

Крепса из карцера привезли прямо в кабинет Берии: так вознес, в своем ходатайстве, бесстрашный академик Ферсман своего бывшего студента, к тому же подававшего надежды... Спасти надо человека -- как же не вознести!

Берия, росчерком пера, снял с Крепса судимость, однако отправил еще севернее Котласа -- в Ухту. Искать нефть, газ, уран. Думать!

Думал Крепс прежде всего о том, как бы не загреметь в лагерь вторично... С энкаведешниками не спорил. Боже упаси!

Как-то высокое лагерное начальство, вернувшись с рыбалки и отоспавшись, вдруг стало нюхать собственные сапоги: пропахли бензином. Всполошилось начальство, приказало бурить. Искать нефть... Заперевшись в своей "вольной" конурке, Крепс исследовал геологическую карту района и понял -- не промысловые тут запасы, а так, нефтяной "карман". До утра не спал. Сказать? Возразить энкаведешникам?.. А что, обвинят во вредительстве? Ведь он... из бывших...

Крепс санкционировал бурение, хотя геологам, кому только мог, шептал, что он против. Всей душой против...

Двадцать миллионов зарыли в землю. Лагерное начальство само стало зэками, а Крепс... Крепс имел свидетелей, что он "всегда был против..."

-- Хитроумный Одиссей! -- вскричал Цин. -- Жулико! Жулико!.. Но это что? Цветочки!..

...На юг от Ухты, лагерной столицы, тянулась забытая дорога. Сто семьдесят километров просевшего, в выбоинах и трещинах асфальта. Тянулась она до вросшего в землю заштатного городка Троицко-Печерска. Раньше по ней, вроде, лес вывозили из тайги... Асфальтовая дорога... в тайге! Для ГУЛага она была находкой. К ней "привязали" лагеря, и потянулись из Котласа красные вагоны с пулеметными будками на крышах.