— Разберемся, — коротко ответил он, и они подошли к неподвижной фигуре, воплотившей в себе вселенскую скорбь.

Звука их шагов человек, казалось, не слышал. Закрыв лицо руками в белых перчатках, опираясь плечом о фонарный столб, он стоял совершенно окаменело, как статуя — красивая черная скорбная статуя, и даже не шевельнулся, когда они вступили в круг света от фонаря и Леонид негромко спросил:

— Не нужна ли вам наша помощь?

За пределами светлого круга было пустынно и сумрачно, тишину нарушало поскрипывание подвешенного на цепи фонарного колпака… Леонид тронул плечо незнакомца и повторил свой вопрос.

Незнакомец отвел ладони. Его лицо — скорбная маска мима: обведенные белым рот и глаза, а под глазами — синие треугольники.

— Ваша помощь?.. — вопросил он пространство гулким шепотом, и хотя губы его шевельнулись на неподвижном лице, звук шел откуда-то сверху, шел, что называется, от фонаря, и Леониду все это не очень понравилось.

— Право, не знаю… — шепотом сказал незнакомец. — Да, может быть… Печально, если сегодня нам не удастся проникнуть в тайну покрывала Зойсуэллы!.. — Жест отчаяния, фонтанчики слез, и Леонид ощутил себя участником какого-то дурацкого спектакля.

Сумрак за пределами освещенного пятачка сгустился, пушистыми хлопьями повалил снег. Леонид взглянул на обнаженные плечи Надии. Ему хотелось взять ее за руку и уйти, но было заметно, что ей любопытно, и он сдержался. Мим поднял руки вверх полукругом. Зазвучала ритмичная музыка, площадка двинулась с места и поехала вниз.

Леонид не ошибся — это было началом красочного спектакля, с превосходной музыкой, танцами и хоралом, насыщенного правдоподобно выполненными сферокартинами объемного иллюзиона. С первых минут стало понятным, что основа спектакля — исполнительское мастерство человека в черном трико; совершенной пластике его мимического танца, пожалуй, мог позавидовать и знаменитый Николо Беллини…

Густо шел снег, звучала музыка, площадка ощутимо двигалась куда-то, стройное тело незнакомца в черном трико гибко покачивалось под фонарем из стороны в сторону, словно колеблемый течением длинный лист водоросли. Потом фонарь исчез. Вспыхнуло яркое теплое солнце, и странно было смотреть на него сквозь метель, потому что кроме него и летящего пуха снежинок на фоне бархатной тьмы разглядывать было нечего.

Но вот наверху распахнулся круг голубого неба. Ритм музыки изменился, хор торжественно вывел голосовую репризу. Танцующий мим пошел вдоль границы освещенного пятачка, с видимой натугой раздвигая по окружности воображаемое полотнище тьмы, и каждое его движение было проникнуто чувством вины по поводу того, что он делал, но он продолжал это делать из каких-то одному ему понятных жертвенных побуждений. Когда он убрал с голубого неба полотнище темноты, открылась солнечная сферокартина морского побережья и вместо метели в воздухе закружилось белое облако чаек. Сквозь шум прибоя, крики птиц и рокот прибрежной гальки послышался знакомый гулкий шепот:

— Где начало? Кто из нас мог бы сказать, где начало?..

«Действительно, — подумал Леонид. — Если это неизвестно даже устроителям спектакля».

Морской пейзаж был просто великолепен, крик и кружение чаек были очень правдоподобны, танцор в маске мима с поразительным мастерством сочетал в себе одном все достижения человеческой хореографии — от ритуальных танцев шаманов седой древности до новомодных пластических гравиотанцев, — не забывая при этом о трагикомическом содержании роли ведущего и ухитряясь вдобавок создать впечатление, что эпицентром балетной сюиты, как это ни странно, является вовсе не он, а все, что его окружает, в том числе — Надия и Леонид. Леониду все это казалось занятным, но для того, чтоб уяснить сюжетную канву происходящего действа, этого было пока недостаточно.

Картины объемного иллюзиона, равно как и музыкально-хореографическое их сопровождение, менялись с калейдоскопической легкостью. Морской пейзаж внезапно сменялся озерным, озерный — подводным, подводный — болотным, степным, лесным, арктическим, горным… Живность претерпевала соответственные метаморфозы: облако чаек вдруг оборачивалось взлетающей стаей розовых фламинго, стая как-то неуловимо видоизменялась в радужный косяк коралловых рыб, а косяк с непринужденным изяществом перевоплощался в лежбище крокодилов, которое в свою очередь было обречено перевоплотиться в крупное стадо тундровых оленей. Затем — колония пингвинов, табун лошадей, стада муфлонов, слонов, антилоп… От чрезмерного разнообразия флоры и фауны рябило в глазах. «Где начало? Кто из нас мог бы сказать, где начало?»

Назойливость вопроса уже не казалась странной — Леонид уверовал в связь вопроса с общей идеей замысла, хотя сама идея оставалась пока неясной. Танцующий мим явно обеспокоен этим вопросом. По крайней мере, он очень искусно эту обеспокоенность изображал. Надия выглядела не столько заинтригованной, сколько восхищенной, и ее можно понять: качество иллюзорных сферокартин было отменным. Она махала руками низко летящим птицам, протягивала открытые ладони рыбам, пыталась погладить забавных пингвинов, и, к удивлению Леонида, с пингвинами это ей удалось. Не веря собственным глазам, он подошел к ближайшему пингвину, взял его на руки. Пингвин был теплый, живой, настоящий. От него пахло морем и рыбой. Он приоткрыл клюв, гулко спросил: «Где начало?», и Леонид поспешил оставить птицу в покое. Пингвинов сменил табун лошадей. Ближайшая лошадь игреневой масти была как живая, но здравый смысл подсказал Леониду, что, в отличие от пингвинов, настоящая лошадь в иллюзионе — это уже решительно невозможно…

Идея «натур-естественных» сферокартин состояла, видимо, в том, чтобы напомнить о многообразии всего живого и, хотя бы отрывочно, бегло, это многообразие обозреть. Последовавшие затем сцены были исполнены в более отвлеченном или, лучше сказать, символическом плане. Не все в них было понятным, но все — очень красочным и почти все — неожиданным, и это вызывало интерес.

К примеру — отвесная голубая скала. Вернее, выпирающий из мрака, полупрозрачный, словно подсвеченный изнутри, участок голубого массива. Сверху, вдоль этой стены, спускалась лиана, корявая и обомшелая. Провисший у подножия скалы конец лианы уходил в изумрудно-зеленые и тоже подсвеченные изнутри заросли. В зарослях, кричали и суетились мартышки. То одна из них, то другая прыгала вдруг на лиану и начинала быстро карабкаться на голубую скалу. Результат их восхождений был удручающе однообразен: сверху сыпались кости, окатывался обезьяний череп… Потом на смену обезьянам явились какие-то существа покрупнее — сутулые, подозрительно человекообразные, и Леонид, который не очень уверенно разбирался в антропологии, подумал, что это, наверное, питекантропы. Альпинисты они были тоже неважные, и результат не замедлил сказаться: зловещая пирамида у подножия голубой скалы росла…

Конец неудачным восхождениям положил неоантроп — человек вполне современного типа. Он был одет в тигровую шкуру, вооружен доисторическим каменным топором, коренаст, синеглаз и так похож на энергетика Иозефа Кухту, что Леонид улыбнулся и, на всякий случай, кивнул. Неоантроп подмигнул синим глазом в ответ и быстро вскарабкался на скалу. Гулко ударил топор — обрубленная лиана рухнула вниз. Хор подал торжественный голос, танцующий мим с очень обеспокоенным видом сделал несколько сложных, граничащих с акробатикой па, и освещенный круг всплыл на вершину массива.

Здесь светила полная луна, горел костер. На голубом валуне сидел «неоантроп» Кухта и, опершись подбородком о рукоять своего топора, задумчиво разглядывал небо. Пламя костра излучало тепло. Надия протянула руки к огню, мим возбужденно жестикулировал и кружился. Неоантроп выхватил из костра горящую головешку и торжественно, словно это был олимпийский факел, вручил ее Леониду.

— Что я должен делать? — шепотом спросил Леонид.

— Бросишь в костер, — не разжимая губ, ответил Кухта. — Можешь говорить нормальным голосом, только не двигай губами. Публика нас не слышит, но видит отлично…


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: