Колдунья подошла к столу, спокойно отхлебнула вина темно-красного цвета. Затем достала вторую чашу, третью… шестую. Но вином наполнила только свою. — Чувствуйте себя, как дома, — произнесла она. — Ешьте, если хотите есть. Пейте. Вреда от этого не будет. Я знаю, что говорю.

Ни один из них не тронулся с места. Ни один. Ишад осушила свою чашу и заговорила спокойным тоном.

— Ночь, — сказала она. — До рассвета остается час или чуть больше. Садитесь. Садитесь там, где вам больше нравится.

И отставила чашу. Потом сняла плащ, аккуратно развесила его на стуле, наклонилась и стащила один ботинок, затем другой, стала босиком на лежащую на полу подстилку. Стянула с пальцев кольца и положила их на стол. Посмотрела на них, но ни один так и не двинулся с места.

— Располагайтесь, — еще раз пригласила она, и на этот раз в глазах колдуньи помимо ее воли промелькнуло что-то очень мрачное.

Мрадхон отступил назад.

— Я не стала бы, — сказала она, — открывать дверь. По крайней мере, сейчас.

И отошла на середину шелкового ковра. — Стилчо, — позвала она, и человек, который только что был почти при смерти, сделал движение, пытаясь сесть.

— Нет, — сказала Мория сдавленным тихим голосом, но не из особой любви к пасынкам, в этом не было сомнения. Мрадхон испытывал то же чувство, к горлу его подступила тошнота.

Ишад протянула руки. Пасынок поднялся и качаясь подошел к ней. Она взяла его за руки и потянула за собой на пол, где заботливо усадила рядом.

— Нет, — сказал Хаут спокойно и тихо, почти беззвучно. — Нет.

Но Ишад даже не посмотрела на него. Она принялась что-то шептать этому человеку, словно делясь с ним какими-то своими секретами. Его губы начали двигаться, повторяя за ней слова, которые она произносила.

Мрадхон схватил руку Хаута, так как тот стоял ближе всех, и потянул его назад. Хаут отступил, прижавшись к стене. Мория подошла к ним. Мор-ам тоже нашел убежище в их углу, наиболее удаленном от этих двоих.

— Что она делает? — спросил Мрадхон, вернее попытался спросить — комната поглотила звук, и никто ничего не услышал.

Она грезила, глубоко уйдя в свои видения. Человека, который находился под ее чарами, звали Стилчо. Он тоже внимал этим грезам, но так, что мог уходить в них и возвращаться. Сейчас он хотел вернуться: его душа стремилась вылететь из темных коридоров к яркому свету.

«Сджексо, — звала она, вновь и вновь, пытаясь вызвать одного из своих многочисленных духов. — Сджексо». Наконец она овладела его вниманием. «Сджексо. Это Стилчо. Иди за ним. Я жду тебя».

Это был молодой негодяй, он как раз приближался к границе света, и, как обычно, пытался быть независимым, но дрожал от воспоминаний о холоде улиц, по которым пробирался, и от силы ее гнева.

Она называла другие имена и вызывала их, а затем отсылала глубоко-глубоко, на самое дно своих воспоминаний — все они были ее людьми, в большинстве своем грубыми. Правда, было несколько деликатных и несколько таких, кто не хотел подчиняться. Одним из них был разбойник, который бросал свои жертвы в гавань после того, как уродовал их лица. Другой был цербером: его имя было Риннер; он часто путался с проститутками, о чем его командир даже не догадывался. Они не хотели подчиняться, очень не хотели; и еще было несколько душ, которые следовали ее воле покорнее всех: мальчик с лицом, залитым слезами — один из нищих Морута; придворный Кадакитиса — сладкоречивый, с волосами медового цвета и подлым черным сердцем. Они поднимались к ней, вились вокруг нее, словно облака.

Губами Стилчо она произносила слова на языке, который был совершенно не известен ему, как неизвестен любому из живущих. — До рассвета, до рассвета, до рассвета…

Видения разрослись, выйдя из под контроля, и это испугало ее. Она хотела послать их обратно, но это было бы опасно.

Близился рассвет.

У ворот образовалось настоящее столпотворение: «Санктуарий, — раздался шепот, — Санктуарий открыт», и часть призраков устремилась в ворота в стремлении попасть домой к своим женам, мужьям, детям; другие были сильно разгневаны, очень, очень многие были разгневаны — и причиной тому был город, который захватил их в ловушку.

Состоятельная вдова отвернулась в постели от раба, которого она держала для любовных утех, и встретилась с мертвыми глазами мужа, полными укоризны: отчаянный крик раздался в мраморных залах с вершины холма.

Почувствовав рядом какой-то холод, проснулся судья и начал озираться вокруг, окруженный толпой призраков, которых воскресили его воспоминания. Он не закричал — его сердце не выдержало такого позора.

В Лабиринте зазвучали голоса детей, бегущих, как безумные, по улицам:

— О мама, папа! Я здесь! — Один из них оказался у роскошного дома торговца и постучал в дверь. — Я пришел домой. О! Мама, пусти меня!

Вор зашевелился во сне, раскрыл глаза, и два раза моргнул. «Каджет», — сказал он, думая, что еще спит, и в то же время чувствуя холодок, исходящий от стоящего рядом старика. «Каджет?» Старик пристально смотрел на него, как делал обычно, и Ганс Шедоуспан в оцепенении сел в постели, когда его старый наставник уселся у него в ногах, не сводя с него глаз.

Снаружи, на улицах царила суматоха, вызванная сборищем мертвых. Один из них барабанил в двери, от чего в доме все дребезжало. — Где мои деньги? — вопил он. — Культяпка, где мои деньги?

«Распутный Единорог» начал заполняться толпами посетителей, отовсюду слышался жужжащий шепот, от чего нескольким запоздалым клиентам пришлось спасаться бегством вон из дверей трактира.

— Брат, — сказал призрак, обращаясь к толстому человеку, лежащему в роскошной постели, и к женщине рядом с ним. — Он стоит того, Tea?

Раздался крик, долгий, эхом пронесшийся по всем улицам. Этот крик был подхвачен ветром и разнесен им по городу.

Бейсибская женщина почувствовала, что рядом с ней зашевелилась змея, заползшая в ее постель. Она открыла свои темные глаза и уставилась на бледную фигуру в ночной сорочке, стоявшую в комнате.

— Узурпаторша, — произнесла фигура. — Убирайся из моей постели. Убирайся из моего дома. Ты не имеешь права.

Никто и никогда не говорил ей таких слов. Она заморгала, смутилась, услышав крики, как будто город подвергался разграблению.

А за рекой Морут пробирался, гонимый ужасом, по улицам, наполненным криками, пытаясь побыстрее отыскать для себя в ночи новое, более безопасное место.

Он остановился, видя, что путь ему преградили какие-то люди. Это были маски, и четверо из них направились к нему. Морут повернулся и увидел пасынков, вооруженных мечами.

Цербер проснулся в караульном помещении, с затуманенными от выпитого накануне глазами и видом человека, который услышал шаги возвращающегося друга, узнал ту единственную походку, такую знакомую и любимую, которую мог отличить от тысячи других. С болью в сердце вспомнил, что это невозможно. И все же рванулся навстречу, вскочил, с грохотом перевернув стул.

Перед ним стоял Рэзкьюли, вполне реальный, с головой, твердо сидящей на плечах. — Я не могу долго здесь оставаться, — сказал он.

Еще выше, в своем Дворце, закричал Кадакитис и потребовал охрану, приказав отыскать в его комнате незнакомых людей — целую стаю призраков. Некоторые из них были с веревками на шеях, другие в запыленных, разбитых в пух и прах латах; среди них был и его дед, который не был Принцем в Санктуарии и не носил корону только для видимости.

— Какой стыд, — сказал дедушка.

В казарме проснулся Уэлгрин и сел в кровати, услышав звяканье наручников, зловещее и отчетливое. Он вытащил из-под подушки нож, и как только этот слабый звук прекратился, услышал крики за стеной. Тогда капитан вскочил, держа нож в руке, и широко распахнул окно.