Снаружи солнце сияло настолько ярко, что парковка была похожа на передержанную фотографию. А внутри все, что не окрасилось кровью, было серым, обесцвеченным, точно одежда, которую слишком много раз стирали.

Хлопнула притянутая пружинами дверь, и вошел Бёрк, зажав в кулаке блокнот.

— Осмотрел его машину. Заднее сиденье забито новыми книгами, папками и всяким барахлом.

Бёрк старался, чтобы его голос звучал грубо, но лицо у него было бледное, а рука дрожала.

— Мы нашли его студбилет, — сообщила Делорм. — Слушай, Ларри, может быть, поедешь домой и полежишь? Парень разворотил себе голову прямо у тебя на глазах, такое не переживается за пять минут.

— А ты посмотри на это.

Он протянул ей лист бумаги — дорогой бланк с красным гербом вверху. Дата — начало апреля.

— «Дорогой мистер Дорн, — прочла она. — Мы рады сообщить вам, что университет Мак-Гилл принимает вас на дипломную программу по математике. Если учесть вашу выдающуюся успеваемость в Северном университете, полагаем, можно с уверенностью предположить, что на ваше обучение будет выделен значительный грант. По получении одобрения со стороны отдела поощрения студентов ваши личные траты, по всей вероятности, сведутся к оплате аренды жилья и других расходов на проживание. Мы с нетерпением ждем вас осенью». Учебный год начался давным-давно. Если его приняли в Мак-Гилл, почему он не там, в Монреале?

— Видимо, у парня не хватает винтиков в голове, — предположил Бёрк. — Псих, — добавил он. Но способность убеждать никогда не была его сильной стороной.

— Все-таки, Ларри, поезжай домой и полежи, — посоветовала Делорм. — Ты сейчас не в форме, ты не можешь работать. Не волнуйся. Никто не станет на тебя коситься.

— У меня все в порядке. Это же обычная повседневная работа, а? Мы все время сталкиваемся с такой хренью, а?

— Нет, это не так. Я никогда не видела, как человек стреляется, и не хотела бы увидеть. Что это у тебя в руке?

— А? — Бёрк поднял руку и уставился на «палм-пилот» с таким видом, точно компьютер только что материализовался у него в ладони. — Ах да. Это было у него в машине. Подумал — вдруг тебе понадобится.

— Правильно подумал. А теперь — давай домой.

— Может, я просто пару минут посижу за дверью, — проговорил Бёрк.

Желаги со щелчком захлопнул свой телефон:

— Из службы регистрации перезвонят.

— Может быть, они нам и не понадобятся, — сказала Делорм. Она тыкала стилусом в «палм», просматривая список адресов. Не на Д (Дорн), не на Р (родители)… — Есть, — объявила она. — На букву М: мама.

Кардинал чувствует: все его тело наполнено ощущением странного счастья. Они сидят все втроем: Кэтрин, Кардинал и Келли, — в ресторане «Трианон», наслаждаясь самыми лучшими кушаньями, какие только может предложить Алгонкин-Бей. У них была семейная традиция — отправляться в «Трианон» по особым случаям: на дни рождения, в годовщины свадьбы, а иногда просто потому, что к ним приехала Келли. Да, она здесь, только что из Нью-Йорка, и Кэтрин в отличном настроении, а больница с ее зеленой крышей — лишь отдаленное воспоминание. Сердце Кардинала парит в груди, точно воздушный шар с гелием.

Видимо, он немного перебрал, потому что так и бурлит сентиментальностью; он даже сказал: «Все просто великолепно. Так, как и должно быть. Мы могли бы сниматься в телесериале, согревающем сердца. «Семейка Гудов»».

Келли округляет глаза: «Ну пап».

Но Кардинал настаивает: «Нет, ты только погляди на нас. Ладно, пусть это все из-за бордо, — но он все равно должен сказать: — Дочка — умница и красавица; муж — прекрасный профессионал…»

«И безумная жена», — добавляет Кэтрин, и двое остальных улыбаются.

Кардинал накрывает ее теплую руку своей. «Я так благодарен, — говорит он. — «Благодарность» — слишком слабое слово, чтобы выразить то, что я чувствую. Мне сейчас так…»

«Пап, ну что ты, в самом деле! — У Келли такой вид, словно она готова помахать, чтобы принесли счет, и помчаться на первый же самолет, который увезет ее обратно в Нью-Йорк. — Мы что, не можем нормально поговорить?»

«Это нормальный разговор, — возражает Кардинал. — Именно поэтому он такой замечательный. Мне снилось, что Кэтрин умерла, а теперь вот мы все вместе, и все совершенно нормально». Он кладет ладонь себе на сердце, чувствуя тепло, которое идет из этой печи, излучающей радость.

Серьезные карие глаза Кэтрин изучающе смотрят на него, в уголках рта у нее образуются крошечные скобки: «Тебе снилось, что я умерла?»

«И все было так правдоподобно! Просто чудовищно!»

«Бедняга, — говорит Кэтрин. В ее голосе сквозит сладость заботы. Она кладет ладонь ему на щеку, и он чувствует тепло крови, струящейся в ее пальцах. — Но теперь-то у тебя все в порядке?»

«В порядке? У меня? — Кардинал смеется. — Настолько в порядке, что это мое состояние можно разливать по бутылочкам и продавать на всех углах. Я разорю всех торговцев героином и экстази. Мне так хорошо, что я мог бы…» Голос у него срывается, и он больше не в состоянии говорить, потому что плачет. Да, он плачет, и это слезы счастья, слезы радости, и жена с дочерью подергиваются рябью, словно кто-то применил компьютерные спецэффекты.

Слезы холодят его лицо, и Кардинал просыпается. Он спал на спине, и слезы скопились у него в глазах. У него текло из носа, верхняя губа была мокрой от горячих соплей, прохладные капли стекали по его ушам и шее. Какая радость! Он вытер глаза и, опираясь на локоть, повернулся, чтобы рассказать Кэтрин.

Этот сон взвинтил его до предела. Каждое действие, которое он совершал, казалось словно бы усиленным вдесятеро. Всего-навсего ставя чашку кофе на кухонный разделочный стол, он услышал оглушительное «бум», от которого у него заболели уши. Вода, которая текла в кухонную раковину, была какой-то грубой и уродливой: казалось, она пытает столовые приборы. Даже газета, когда он переворачивал страницу, издавала какой-то свистящий стеклянный звук. И он не мог ничего читать, не в состоянии был что-либо воспринимать. Даже заголовки казались ему непонятными.

А Кэтрин была повсюду. Каждый предмет в его доме в той или иной степени нес в себе эту «кэтринность». Выше всего на этой шкале располагалось все, что она когда-то выбрала сама. Она вложила в это усилия, специально поехала, чтобы это купить, думала об этой вещи. Все, чем она пользовалась каждый день, было сильно «прокэтринено»: в шкафчике для лекарств — уйма ее препаратов, маленькие тюбики со средством для снятия теней и увлажнителем. Ее щетка, с путаницей волос. Хранить ли такие вещи? И как решиться их выбросить?

Когда-то — недели две назад? — она принесла домой тюльпаны, они давно завяли в вазе. Кардинал не мог заставить себя их выкинуть, и Келли, видимо, тоже не могла. А вот фотографии, которые Кэтрин выбрала для того, чтобы поместить в рамку: портрет Келли и тихий снимок, на котором Кэтрин была вдвоем с Кардиналом, она сделала его, включив таймер. Музыкальный шкафчик, набитый дисками, которые она тоже выбирала сама: «Гольдберг-вариации», «Хорошо темперированный клавир» Баха в исполнении Гульда и в исполнении Ландовски. Бонни Рэйт,^[22] Шерил Кроу.^[23] Хватит ли у меня когда-нибудь сил слушать эту музыку? Стоит ли мне все это выбросить?

В пустой кухне Кардинал насыпал себе чашку хлопьев корнфлекс. Он никогда не ел холодную кашу, и сейчас он подумал, что они достаточно безвкусные, чтобы их можно было проглотить не замечая. Он бездумно смотрел, как хлопья плавают в молоке, когда на разделочном столе зазвонил телефон.

Кардинал встал, чтобы взять трубку. Звонила какая-то женщина, голос был незнакомый.

— Алло, Кэтрин дома?

Кардинал стоял у раковины, сжимая трубку, не в силах пошевелиться.

— Алло? Я правильно звоню, это номер Кэтрин Кардинал?