— Плохи дела...

— Да.

— Поговаривают, что это, наверное, убийство...

— Вот как?

— Это Джованни так думает. Он говорит, что ребенок мог бы там утонуть, но не взрослый. Вот что он говорит.

— Хм.

— Конечно, могли быть и наркотики... и выпивка. Кругом эта иностранная молодежь, только и знают, что пьянствовать. Вырвались из дому... У нас их тут полно. Приносят пиццу, мусорят...

— М-м...

— И вам больше нечего сказать?

— Нет.

— Не в обиду вам — но просто мы за работой любим поболтать. Так быстрее время проходит. Ладно, больше ни слова. Хорошо.

Однако он не уходил. Инспектор, понимая, чего он хочет, заговорил с ним, спросил об операции жены, о новом доме его старшей дочери, о внучке, которая недавно вышла замуж, а все живет с родителями, не найдя отдельной квартиры, так что «если инспектор знает что-нибудь»... Инспектор кое-что знал. Он очень хорошо знал, что эта невинная беседа мгновенно преобразится в секретную информацию и темные намеки об убийстве, якобы поведанные им старому садовнику, как только тот возвратится к своим товарищам. Но прежде чем отправиться к ним, старик взглянул на инспектора снизу вверх и прошептал:

— Мы поспорили. Я считаю, что как бы она там ни очутилась — Джованни думает, что виноваты наркотики, другие говорят, что ее столкнули, — она, должно быть, поскользнулась. Эта водоросль, спирогира... очень скользкая. Ударилась головой об обломок статуи.

— Но там же нет...

— Инспектор! — окликнули его от пруда.

Они что-то нашли. Инспектор вышел из тени, осторожно переступая через пластиковые шланги. Карабинер протягивал ему наплечную сумку.

— Откройте ее.

— Я могу дать вам резиновые перчатки, если хотите.

— Нет. Откройте сами.

Содержимое сумки разложили на куске полиэтиленовой пленки. Новости были неутешительные. В сумке не нашлось ничего, что могло бы помочь в опознании утопленницы. Ни документов, ни бумажника, ни клочка бумаги. Многочисленные застегивающиеся на молнию отделения были пусты. От ключей — при отсутствии адреса — пользы было мало. Еще внутри обнаружили пластиковый кошелек для мелочи — один из тех, что бесплатно выдавали в банках в придачу к стартовому набору евро перед введением общей валюты, расческу в кожаном футляре и шариковую ручку.

Вынув записную книжку, которую он всегда носил в нагрудном кармане, инспектор протянул ее карабинеру:

— Проверьте, пишет ли ручка.

Ручка писала.

— Разве это важно? — удивившись, спросил карабинер.

— Да.

Пишущая ручка, чистая целая расческа в футляре, мелочь в кошельке. Аккуратная! Он готов был поспорить: если входной билет этой несчастной не лежал в пропавшем бумажнике или в одном из карманов, то она отправила его в урну, а не швырнула на землю. В ее сумке не было ни смятых бумажных носовых платков, ни полусъеденных... Черт бы побрал эту раскрашенную бабу! Она так и не явилась за своей сумкой.

— Что-то случилось, инспектор?

— Да! Нет. Нет... Позовите старого садовника, вон того, в соломенной шляпе, что надевает рубашку. Видите его? Пусть подойдет.

Садовник приблизился, застегивая клетчатую рубашку на круглом животе. На лице светились интерес к происходящему и сознание собственной важности.

— Нашли что-нибудь? — спросил он.

— Какая статуя?

— Э-э?

— Вы сказали, что она, наверное, ударилась головой об обломок статуи.

— Да я это просто так сказал, ну знаете... — он замялся и покраснел. — Я просто так сказал. Не то чтобы я...

Инспектор вперил в толстого коротышку стекла своих черных очков:

— Какая статуя?

— Да парнишка с рыбкой, как тот, что в Палаццо Веккьо. Раньше здесь было что-то вроде фонтана, так, ерунда. Довольно красиво, но всего лишь плохая копия, так что когда она разбилась, никто и внимания не обратил. Обломки до сих пор лежат там, а этот сад потом долго был закрыт из-за вандалов...

— Закрыт? А когда же его вновь открыли? — Инспектор полез за записной книжкой. Иметь хоть один достоверный факт в этой истории было уже неплохо.

— Ох, так давно...

— Когда?

— Ну... мой старший еще жил с нами, это я помню. Наверное, в семьдесят первом... нет, вру, в семьдесят втором.

Инспектор убрал записную книжку.

— Разве я ляпнул что-то лишнее?

— Нет, нет.

— Я ведь только рассказал про статую. Не то чтобы я... ну, не подумайте, что я и правда что-то знаю...

— О чем вы? Я всего лишь хотел узнать, что это за статуя, потому что вы, вполне возможно, правы.

— Да? А я уж разволновался! Не поймешь, что у вас на уме за этими вашими очками. Надо снимать очки, когда говоришь с людьми.

— Извините. Вы мне очень помогли.

Беппе ушел к своим коллегам, наверняка лопаясь от нетерпения сообщить им, что он был прав, инспектор так сказал.

Инспектор постоял, поглядел на мелкую зеленую воду и снял очки. Его внимание привлекло оранжевое мерцание пятнистой золотой рыбки. Она все кружила и кружила вокруг едва выступавшей из воды верхушки какого-то предмета. Инспектор потер глаза — они были очень чувствительны к солнечному свету, снова надел очки и позвал своих карабинеров. Они вытащили сетью мраморную рыбку и положили ее в мешок с вещественными доказательствами. Как оказалось, из воды торчал хвостовой плавник, покрытый черными волокнами, и пока не представлялось возможным определить, что это: корни водяных гиацинтов или волосы жертвы.

Профессор Форли будет не менее доволен собой, чем Беппе. Инспектор мысленно снимал шляпу перед ними обоими.

Позднее, выслушав его рассказ, капитан Маэстренжело воздал должное инспектору.

— Вам что-нибудь нужно? Я знаю, что на Лоренцини можно положиться, когда вы на выезде, но я надеюсь, что людей у вас хватает.

— О да, благодарю вас. Что мне нужно, так это список без вести пропавших за последнее время. У молодой женщины вроде нее должны быть родители, муж или друг, работа. Кто-то должен ее разыскивать.

— Я этим займусь. Она не носила обручального кольца?

— Я не знаю. У нее на руках одни кости остались, так что... Если носила и оно соскользнуло в воду, то мы его найдем. Мы фильтруем все, что было возле тела. Ну и конечно мы повсюду ищем вторую туфлю.

— Странно, что ее унесли. Не подходит в качестве орудия убийства, правильно я понимаю?

— Нет, нет. Довольно широкий каблук, да к тому же резиновый. Нет.

Они сидели в кабинете капитана в без малого восемь часов вечера. Аромат лаймов, струившийся в кабинет из открытого окна, стал почти удушающим. Как частенько бывало после обеда, капитан был в гражданском костюме.

— Утром я первым делом передам вам список без вести пропавших, также мы дадим объявление в газете и в местных теленовостях.

Вошедший карабинер прервал их беседу. Капитан поднялся.

— Если у вас есть еще что-нибудь ко мне, то подождите.

— Да, если не возражаете. Я хотел поговорить об Эспозито.

Сидя в одиночестве в тихом просторном кабинете, инспектор размышлял об Эспозито. Тот только что подал рапорт об увольнении из полиции. Но можно ли его отпустить? Свое решение Эспозито объяснял желанием найти работу ближе к дому, в Неаполе, поскольку его вдовая мать больна, а он ее единственный сын. Инспектор спросил, какую работу, какие возможности для карьеры он надеется найти в Неаполе. Юноша только посмотрел на него глазами, в которых неподвижно застыла боль.

Помня, что Лоренцини упоминал недавнее дело о самоубийстве — молодой человек оставил жену и ребенка, — которое кого угодно могло повергнуть в тоску, Гварначча предположил:

— Вы беспокоитесь о вашей матери? Вам нужно съездить домой на несколько дней?

— Это было бы кстати, да. — На лице Эспозито отразилась благодарность.

Возможно, все дело действительно в этом самоубийстве; однако если так, то поездка ему только навредит. Но если, с другой стороны, Ди Нуччо не ошибся, и виной всему женщина, то нужно спасать карьеру Эспозито и надеяться, что со временем он преодолеет свое чувство. Многим это удается, но есть и такие, которым удается не вполне: они, как правило, в конце концов женятся на уютных домашних женщинах. Такие женщины не внушают сильных страстей, напоминая, возможно, мужчинам их матерей. А бывают, конечно, и безнадежные — они совсем не умеют себя преодолеть. Боясь повторения катастрофы, они больше не решаются рисковать, с головой уходя в работу, ведя жизнь монахов. Нет, это не выход. Мужчина должен жить как мужчина. Инспектор вспомнил, как он возил Терезу и мальчиков по окрестностям, когда те только перебрались сюда к нему из Сиракуз. Во время поездки в крепость-монастырь Чертозу, ныне музей, их гидом был монах, чья покрытая пятнами жира ряса и волна исходивших от него запахов заставляли предположить, что он слишком плотно пообедал. Он показывал им крохотные кельи, расписанные фресками, запечатлевшими кровавые сцены, и дверными окошками, пропускавшими только миску еды или книгу. Потом он наклонился к ним и, обдавая их винными парами, доверительно произнес: