После обеда приемная была полна народу, но, взглянув только раз на эти лица со следами тревоги или надежды, он решил, что Лоренцинй его помощь не требуется. Он прошел к себе, вежливо поздоровавшись, и закрылся в кабинете, чтобы заняться вещами из квартиры девушки-японки.

Сев за стол и подвинув себе кучу вещдоков, он продолжал думать о Тото. С ним всегда было трудно, не то что с Джованни. Хотя его ум и находчивость не могли не вызывать восхищения. А теперь... Надо отдать ему должное, вегетарианка она или нет, а девочка премилая. За обедом место Тото снова пустовало, но Терезе не пришлось даже взглядом призывать мужа к молчанию. Он и так не сказал ни слова.

Это Джованни сообщил ему, что родители девочки разводятся и, как только закончится четверть, она должна уехать с матерью в Данию.

— Он обещает убежать из дому. Но он не убежит, правда, мам?

— Конечно нет. И отдай мне после обеда свою футболку. Ты забрызгал ее томатным соком, а я пока не стирала темное. Кто-нибудь хочет добавки?

Ты думаешь, что твои дети всегда будут детьми, а потом они внезапно взрослеют. Красивая девочка, но иностранка. Японка тоже убежала от семьи, и посмотрите, чем это закончилось.

Он с уважением думал о своем младшем, но ему было страшно. Как говорится, маленькие детки — маленькие бедки. И если они вдруг перестают быть детьми, то мир совершенно меняется. Его сын пробежал мимо, даже не заметив его, и теперь он чувствовал себя таким одиноким, как будто оба ребенка уже уехали из дому. Что ж, однажды они уедут.

А ты занимайся своей работой, сказал он себе, открывая папку, лежавшую перед ним. Она-то никуда от тебя не убежит. Конечно, к тому времени он уже выйдет в отставку... Все в жизни, что кажется тебе таким прочным и постоянным, на самом деле подспудно движется, а ты этого не замечаешь.

Голова Лоренцини просунулась в дверь весьма кстати.

— К вам посетитель.

Это был Беппе, пожилой садовник, он едва не лопался от сознания собственной важности, глядя сквозь листья огромного растения.

— Входите, входите... Что это у вас такое?

— Это кентия. Она вам не испачкает пол, внизу у нее поддон. У нас завоз был, и я подумал, что эта как раз подойдет вам. Я поставлю ее возле окна. Это вам от меня в благодарность.

— В благодарность?

— Ну, помните квартиру, которую вы посоветовали моей внучке? Первого числа они въезжают... Не поливайте ее слишком часто, а то зальете. Но, по правде, я не за этим пришел. Я насчет туфли. Пойдемте лучше со мной — мы ее не трогали. Я так и сказал Джованни, я так и сказал: они захотят сделать фотографии, как возле пруда. Верно?

— Я... да, совершенно верно. Где вы ее...

— Ну тогда идемте, что ли?

Когда они поднимались по усыпанной гравием дорожке, Беппе, несмотря на свою полноту и крутой подъем, болтал без остановки. Это все вчерашний ливень, понимаете. После ливня мы всегда чистим водостоки. Вот и вчера чистили, смотрите. Видите?

Через каждые несколько метров в толще не успевшего еще просохнуть гравия виднелась керамическая труба, идущая по диагонали вниз, в некое сооружение, напоминающее небольшой склеп.

— Здесь нам нужно налево, а там опять вверх по главной аллее.

Главная аллея еще круче забирала вверх, и Беппе ненадолго замолчал, переводя дыхание.

— Долго нам еще идти? — спросил инспектор.

— Уже недалеко. Джованни там стоит на часах. Мы решили, что ему нужно там остаться, на всякий случай...

Широкая полоса песка и гравия поднялась к сияющему горизонту, увенчанному силуэтом конной статуи, установленной на каменной лестнице. Огромные пушистые белые облака проплывали в вышине ярко-синего неба, и все вокруг пахло сырой листвой лавра.

Джованни, главный садовник, посторонился, когда они подошли, чтобы инспектор мог взглянуть на находку.

— Мы ее не касались. Вы, наверное, будете фотографировать, как там, у пруда. Это просто удача. Здесь эти стоки шириной всего в руку, но внизу-то они широченные. Если бы ее снесло вниз, вам бы ее никогда не увидеть. Тут она застряла, каблуком зацепилась. Сверху на нее гравия нанесло, листьев, труба забилась, поэтому мы ее и приметили.

— Я сразу сообразил, что это та, которую вы ищите, — сказал Беппе. — И не ошибся, верно?

— Да, верно. — Инспектор выпрямился и огляделся. — Пруд, где мы ее нашли, должен быть выше справа. Если убийца спускался по этой аллее, то он, значит, направлялся не к ближайшим от пруда воротам Порта-Анналена...

Внизу, у начала главной аллеи, был расположен самый большой пруд с островом посередине, ворота Порта-Романа и кольцевые дороги. Эти ворота были дальше всего от мастерской Перуцци, от самого Перуцци, от Иссино, от квартиры девушки, от ее мира. Люди, приезжавшие в город на машине, парковались у городских ворот возле Порта-Романа. Ее приятель, может быть... Из Рима... Кто упомянул Рим? Лапо... или Перуцци? Это Перуцци, захлопывая дверь, багровый от гнева, кричал: «Если она не в Риме, то я не знаю, где она!»

И Лапо говорил что-то о римском друге.

Был ли гнев обувщика вызван поведением незадачливых туристов или служил прикрытием для ревности?

«Если у вас есть время бегать за малолетками, которые не знают, чего хотят...»

Желая поскорее вернуться в свой кабинет к письмам и фотографиям, он ушел, как только на место прибыл эксперт. Шагая вниз по скрипящему гравию, он слышал, как отдышавшийся Беппе заново рассказывает эксперту всю историю с уточнениями:

— Если вам понадобится со мной связаться, то инспектор знает мое имя и адрес.

— Нет, я думаю, не понадобится. Отойдите в сторонку, ладно?

Он прибавил шагу. Приемная в отделении пустовала. Он заглянул в диспетчерскую, где сквозь треск мотоциклов можно было услышать перекличку патруля.

— Все в порядке?

Молодой карабинер, сидевший за пультом, поднял голову:

— Все хорошо. Тихо.

— Лоренцини?

— У него кто-то есть. Женщина. Она, наверное, там все глаза выплакала. Я отсюда ее слышал, но теперь она, кажется, успокоилась.

— О боже, готов поспорить, что это Моника. Слушайте, когда он закончит, передайте ему, что я у себя и чтобы меня не беспокоили по меньшей мере в течение часа. Никаких звонков.

— Хорошо.

Но и два часа спустя, когда плачущую Монику уже выпроводили и когда сменился мотопатруль, он все сидел за столом, онемев от потрясения. Когда Лоренцини, наконец, в недоумении открыл дверь, инспектор не нашелся что сказать и только уставился на него невидящим взглядом.

— Что с вами? Что случилось?

Инспектор уронил голову на руки и стал тереть глаза. Затем, с глубоким вздохом, он внутренне собрался и попросил:

— Вы бы лучше зашли.

— Вы позвонили на Борго-Оньиссанти?

— Нет.

— Вы никому пока не говорили?

— Нет.

Разве это объяснишь? Он просидел здесь бог весть сколько времени как парализованный, потому что стоило ему пошевелиться, стоило сказать кому-то хоть слово или начать что-то предпринимать в отношении увиденного — и оно бы превратилось в реальность. Он старался не дышать, чтобы остановить вращение земли. Он за это в ответе, никуда не денешься. Его вина. И Лоренцини выбивает пальцами барабанную дробь, напрягшись от нетерпения...

— Я думал, как быть, — соврал инспектор. — Не хочу сделать еще хуже...

— Куда же еще хуже? Она мертва. Что может быть хуже смерти?

Лоренцини смерил инспектора взглядом, как бывало всегда, когда его вопиющее здравомыслие сталкивалось с явлением, которое он именовал «сицилийством». С годами Лоренцини научился выдержке, но сейчас он явно ощущал, что не время осторожно ходить вокруг да около, как, по его мнению, привык делать его шеф-южанин.

— Вы хотите, чтобы я позвонил? Или чтобы я сходил туда? Какие трудности? Мы должны действовать! — Лоренцини даже не пытался скрыть раздражения. — Вы представляете, что начнется, если пронюхают газетчики?