— Теперь вы сможете ее увидеть, если посмотрите вверх.

Он не хотел, но ему пришлось. Надо поднять голову, садовник прав. Он совсем не дышит. Прерывисто всхрапнув, он пошевелился, и его голова качнулась от тверди в пустоту, где ярко горел свет. Он смотрел вверх, туда, где у горизонта кончалась усыпанная гравием дорожка, но видел вовсе не ее. На фоне ослепительного неба выступала конная скульптура. Она всегда там стояла, и садовник должен был это знать, раз он тут работает.

— Это она. Ни за что не пойдет шагом, все бегом.

Но, когда они добрались до сада, конная статуя уже скрылась из виду.

Ворота были на замке. Им пришлось перелезать через колючую проволоку и продираться сквозь высокую лавровую изгородь. Девушка стояла спиной к ним у края пруда и смотрела в воду. Она оказалась не такой маленькой, как он думал. Туфли были на ней, так что он, вероятно, и мог бы успеть вовремя, но он шел так медленно, едва передвигая тяжелые, будто свинцовые, ноги. Он не посмел окликнуть ее, боясь, что она от него убежит. Он понемногу приближался. Но разве у нее не черные волосы? Или ему просто вспомнились черные корни водяных гиацинтов вокруг нее? Нет. Она же японка. У японок не бывает таких светлых кудрявых волос до пояса. Откуда эта путаница? Почему он не может даже вспомнить ее имени?

Она уплывала от него вместе с прудом.

— Подождите! Извините! Я просто вас не узнал!

— Я знаю, — донесся издалека ее голос, холодный и очень печальный. — Это потому, что у меня нет лица.

Все дальше и дальше.

— Подождите! Пожалуйста, подождите! Акико! Вас зовут Акико!

Но было поздно. Садовник сказал:

— Она уже мертва. Посмотрите в пруд.

Он не хотел смотреть, но они все стояли вокруг и ждали — Перуцци, Лапо, Сантини, все.

И он вышел вперед, под яркий свет, с бьющимся сердцем, и пот катился у него по вискам. Он думал, что он уже в поезде, но, когда он подошел к кромке пруда, они заставили его ступить на бортик и обойти вокруг, раскинув руки для равновесия, почти до конца платформы. Потом они все зашли в поезд и столпились в главном проходе. Железнодорожная полиция тоже была там, вместе с карабинерами и судебным следователем. Все расступились, пропуская его, и кто-то сказал:

— Это его отец.

Он остановился у кромки пруда, наполненного густой кровью. Дверь туалета была сломана и косо держалась на одной петле. Эспозито скрючился в тесноте, прислонив к стене поднятую голову. Его красивый профиль был безупречен. Он улыбался. У инспектора отлегло от сердца. Он успел!

— Послушай, Эспозито, все будет хорошо. Я тебе обещаю. Я тебе помогу. Мы все тебе поможем.

Он долго говорил с Эспозито. Тот не отвечал, но это было неважно. Важно было то, что, пока он говорил, ему в лицо светил теплый и приятный свет и дышать стало легче. Эспозито понимал слова инспектора, хотя сам Гварначча различал только обрывки собственных фраз:

— А в твой день рождения мы все соберемся у Лапо за вкусным обедом, все, кому ты дорог.

— Ты можешь есть все, что хочешь. Это неважно.

— Ты будешь счастлив, вот увидишь. Мы хотим, чтобы ты ел. Ты должен есть, чтобы жить, и это все, что нам нужно.

— Ты понимаешь?

Красивое лицо Энцо, все еще повернутое в профиль, улыбалось.

— Взгляни, только взгляни, как солнце светит в твой бокал и отбрасывает красное пятно на белую скатерть. Нет, не трогай его. Не оборачивайся.

Их окружало такое теплое сияние, что все теперь должно было быть хорошо.

— Мы не скажем твоей матери, так будет лучше всего. Мы ей не скажем.

— Все будет хорошо. Со временем тебе станет легче.

Голоса кричавших стихли. Больше инспектора и его сержанта никто не беспокоил.

Им незачем было спешить обратно на работу, и они пошли через сады. Лоренцини обо всем позаботится. О чем волноваться? Эспозито просто расстроился, и ему нужно отдохнуть. Только и всего. Они должны проявлять деликатность. Они шли рядом, и инспектор говорил с ним, ободрял, поддерживал. Неважно, что он не слышал собственных слов и что Эспозито тоже их не слышал. Важно было слышать голос, близкий, утешающий.

Тьма уже успела рассеяться. Виден был каждый булыжник, каждый листок. Двойной ряд горшков с лимонными деревьями тянулся через пруд к Посейдону на его острове. Сцена была так ярко освещена, что лимоны сверкали, а в зеленой воде мелькали оранжевые блики.

— Нет. Кинь хлеба, но в воду не лезь.

— Смотри, какая громадина! Сейчас она тебя проглотит!

— Нет, не проглотит, скажи, папа?

— Нет. Это они тебя дразнят. Пойдем отсюда.

Эспозито покорно отошел, притихнув.

— Мы можем посидеть, если ты устал. Вот каменная скамья, гладкая и очень удобная.

Но они не остановились. Солнце приятно грело инспектору висок. Но что же Эспозито? Его красивый профиль по-прежнему улыбался, а другая сторона лица?

— Мне уже лучше, — произнес Эспозито.

Они повернули направо и стали подниматься.

— Нет... не ходи туда. Тебе туда нельзя.

Эспозито не слушал. Инспектор чувствовал, как в душе его расползаются холод и печаль.

— Подожди... Пойдем обратно.

Но он знал, что они не могут. Они поднимались, пока не добрались до сада, и Эспозито приблизился к толпе ожидавших.

— Нет...

Эспозито погружался в мелкий пруд. Голос Форли подробно описывал происходящее, хотя его самого там не было. Инспектор понимал, что голос, наверное, записан на магнитофон, и он был доволен, потому что Форли понимает мертвых.

— Одной капли воды будет достаточно, вот увидите.

Эспозито сунул ствол себе в нос. Ствол выглядел как водяной пистолет, но это была его «беретта» девятого калибра. Одна сторона его лица оставалась безупречно красивой, карий глаз приветливо смотрел на инспектора. Но затем лицо раскололось пополам прямо по центру, и вторая сторона отделилась, глядя мертвой полумаской в противоположную сторону, на толпу, и оставив посередине красно-белое месиво. Репортеры бросились вперед, засверкали вспышки, вспышки, вспышки...

— Билеты, пожалуйста!

Инспектор вздрогнул и проснулся. Восходящее солнце через стекло светило ему прямо в глаза. За окном быстро мелькали черные телеграфные столбы. Поля, простиравшиеся до горизонта, были еще молочно-белыми. Глаза у инспектора слезились.

— Ваш билет, пожалуйста!

Все еще оставаясь пленником своего сна, он стал рыться в поисках билета и, найдя, протянул его контролеру. Во рту пересохло, в затылке стучало.

— Счастливого пути и доброго утра. — Контролер ушел.

Женщина, сидевшая напротив, взглянула на инспектора с сочувствием:

— Вы так устали. Жаль, что он вас разбудил.

— Извините. Я, должно быть, храпел.

— Не волнуйтесь. Все остальные спали, а я не против. — Она говорила приглушенным голосом, так как другие пассажиры снова задремали, и это создавало успокаивающую интимность. — Мой сын работает у моего брата в Ареццо, а мы живем во Флоренции. Ему приходится вставать в пять часов каждое утро, чтобы успеть на поезд, и вы представляете, как он устает к вечеру, когда возвращается. Сколько раз он мне говорил: «Мама, я точно храпел всю дорогу и, наверное, даже слюни пускал. Представляешь, что получится, если я как-нибудь встречу в поезде хорошую девушку?»

Инспектор вытащил большой белый носовой платок и промокнул в уголках рта.

— И еще на щеке чуть-чуть, — пробормотала она. — Теперь все. Конечно, во многом ему повезло. У моего брата там небольшая ювелирная фабрика, а сейчас так непросто найти работу, верно?

— Верно. — Он молился, чтобы она продолжала говорить и не оставляла его наедине с этим сном.

— Мы, конечно, уже подумывали и машину купить — у него пока только мопед был, но все равно путь неблизкий, ему все-таки придется выезжать ни свет ни заря, и пусть уж лучше храпит в поезде, чем едет по шоссе полусонный.

Инспектор потер глаза и надел темные очки.

— Вижу, что солнце вам мешает.

— Ерунда. Просто аллергия. — Но, боясь, как бы она не замолчала, ведь черные очки могут оттолкнуть ее, он добавил: — У меня у самого двое ребят. — После этого они проговорили еще примерно с четверть часа.