Марип, который был Маркмором, издал пронзительный, быстро оборвавшийся вопль. Марип был давно мертв, но Маркмор мог жить в его теле, лишь пока его собственная душа находилась в теле мыши. Мышь съели. И тело Марипа освободилось, перестало жить. Оно начало распадаться, быстро приближаясь к состоянию полуразложившегося трупа.

Зрелище было ужасающим. В воздухе повисла невыносимая вонь.

— Фу! — Шедоуспан зажал нос так, что он жалобно заныл. — Нотабль! Уходим! Фу-у!

И он выбежал из кабинета. Огромный рыжий демон потрусил следом за ним. Вздыбленный хвост торчал рыжей щеткой. Они достигли замаскированного входа в старый тоннель, промчались по нему и ни разу не остановились, пока не добежали до выхода в «Сад Лилий».

Освобождая Эмоли от пут, кляпа и повязки на глазах, Ганс рассказывал ей о том ужасе, который они со Нотаблем только что пережили.

— Марип взял и.., и…

— Это был не Марип, — сказала она, хлебнув вина, чтобы промочить пересохшее горло, и непрерывно облизывая сухие губы. — Марип умер. Ему хватило ума вернуть Маркмора, а тот вместо благодарности убил Марипа. Твой кот прикончил Маркмора, и ты увидел, что бывает с мертвецом, пролежавшим несколько недель. И вот что я скажу тебе, Ганс по прозвищу Шедоуспан, вор и погибель чародеев, а может, еще и герой, — сегодня ты оказал мне огромную услугу. Ты дал мне жизнь, свободу и сотню империалов, и я рада, чертовски рада убраться из этого драного города!

И она ушла.

На следующий день Ганс, уже безо всяких личин, наведался к Стрику и сообщил, что нашел превосходное прикрытие и неплохое дело для Таи. Стрик поработал над ее внешностью, а потом отправил к Ахдио, чтобы тот наложил на нее более длительное заклятье. Она так и осталась пышной и красивой дамой, но отнюдь не Таей, бывшей возлюбленной принца. Она стала Алтаей, хозяйкой «Сада Лилий» и компаньонкой Стрика.

В тот же день двое человек в синих одеждах «в стиле Стрика» передали во дворец звонкое содержимое сундучка Эмоли и Марипа-Маркмора, в качестве вклада на строительство городских стен. В сопроводительной записке, подписанной Стриком и Гансом, значилось: «Для Санктуария, свободного от Рэнке».

Ганс же преподнес отцу Мигнариал и Джилил сумочку с первоклассным и очень дорогим жемчугом, который он не украл, а заработал. Он настоятельно посоветовал Теретаффу заказать дочерям серьги из нескольких жемчужин, «а остальное где-нибудь прикопать».

Ганс покинул дом Теретаффа, не потрудившись сообщить ему, что спрятал в его лавке мешочек с золотом. Целее будет.

Некоторое время спустя в «Распутном Единороге» Ганс отдал порядочную горсть империалов служанке Силки, да еще прикупил выпивку на вынос, поскольку в «Единорог» начала набиваться шумная и пьяная толпа, которая выводила его из себя. Ганс вышел и направился в «Кабак Хитреца». Там он вновь закупил выпивку, и ушел, как только публика в кабаке стала шуметь — это выводило его из себя. Он вернулся домой с большим бочонком пива и с радостью смотрел, как Нотабль набросился на хмельной напиток. Никогда еще зрелище лакающего кота не доставляло вору столько удовольствия.

А через неделю он торговался с мастером Чолли за нож, который он узнал с первого взгляда — прекрасную и полезную штучку. Правда, рукоятка у него была сломана, но смертоносный серебряный клинок был выше всяческих похвал!

— Да мне плевать, что он двоюродный брат самого императора! — разорялся Фелтерин, размахивая листком бумаги, который он отодрал от стены, пока еще не высох клей. — Если бы он был императору по душе, черта с два он выслал бы его в Санктуарий!

— Дорогой мой, — сказала Глиссельранд, порхая пальчиками над клубками разноцветной шерсти, — есть большая разница между неприязнью к кому-нибудь из родственников и желанием навредить им. Вспомни, император Абакитис отослал душечку Китти-Кэта в Санктуарий вовсе не оттого, что желал ему дурного.

Все прекрасно понимали, что Абакитис просто убрал Китти-Кэта с дороги, как прекрасно понимали и то, что он готов был снести голову любому, кто осмелится пролить королевскую кровь.

— Я, собственно, и не собирался убивать Вомистритуса, — пробормотал Фелтерин, расстроенный твердостью своей супруги.

Глиссельранд рассмеялась.

— Да ну, зайчик? Тогда он первый критик, который избежал угроз после того, как ты получил такую рецензию!

Святая истина! В город пробрался злейший злодей из когда-либо существовавших. Перед ним блекли все его предшественники — за исключением разве что Роксаны. Задолго до падения Рэнке и Илсига, еще до того, как первые поселенцы обосновались на берегах рек Белая и Красная Лошади, было замечено, что критика свидетельствует о становлении какой-либо отрасли искусства. Но сам Фелтерин считал, что появление критиков свидетельствует скорее о деградации общества, потому что люди перестают полагаться на собственный ум и вкус и предпочитают доверять мнению других.

— Вот именно! — нахмурился Фелтерин. Потом наставительно произнес:

— Критик придерживается теории, согласно которой он обязан отвлечься от эмоционального восприятия данного произведения искусства, чтобы вычленить неизменные стандарты этого вида творчества и оценить индивидуальное произведение согласно этим стандартам. Но ведь ценность произведения как раз в нестандартности! Притом любое искусство по определению должно затрагивать чувства и эмоции зрителей по однойе-динственной причине: это нить, связующая сердце давно умершего мастера и сердца ныне живущих зрителей!

Глиссельранд оторвалась от вязания, которое пока представляло собой чередование небольших красно-оранжево-фиолетовых квадратиков, но скоро должно было превратиться в чудное покрывало в народном стиле, от одного взгляда на которое можно будет получить головную боль. Женщина приподняла изящную бровь, поощряя мужа продолжать.

Лет тридцать назад, когда Фелтерин только начал за ней ухаживать, он всегда задавался вопросом: действительно ли она так живо интересуется ходом его рассуждений или просто насмехается над ним? Теперь это его не волновало, тем более она просила его продолжать, да он и сам хотел высказаться о наболевшем, а потому — какая разница?

Он набрал полную грудь воздуха и вывел заключение:

— Отсюда следует, что критик никоим образом не способен верно оценивать искусство! Он попросту некомпетентен!

Глиссельранд прекратила вязать и на мгновение задумалась над этим тезисом. Потом улыбнулась, и ее пальцы снова задвигались в замысловатом проворном танце.

— То, что ты сказал, — ответила она, — в полной мере присуще Рэнке. Критики постоянно распространяются о форме, структуре и стиле произведения, но я еще не встречала ни одного критика, о котором могла бы с уверенностью сказать, что он действительно понимает то, о чем говорит. Дым без огня, как сказал поэт. Но, оглядываясь на прожитые в Рэнке годы, я не устаю радоваться, что в Санктуарии есть только один критик, пусть даже самый поганый, пусть даже и двоюродный брат императора.

Фелтерин снова нахмурился, и Глиссельранд показалось, что он вспоминает пьесу «Первоцвет», в которой его превращали в верблюда.

— Несмотря на все недостатки этого города, — продолжил Фелтерин, — несмотря на все творившиеся здесь ужасы, по крайней мере одно пророчество относительно Санктуария оказалось неверным. Не все в нем плохо. Санктуарии высоко держит голову и, по-моему, прекрасно мог бы обойтись и без такой гадости, как критики!

— Да, дорогуша, — сказала Глиссельранд, — я вполне с тобой согласна. Меня даже удивляет, что жители города опустились до этого.

— Все упирается в экономику, вот в чем дело! — ярился Фелтерин. — Билеты стоят недешево, ведь на подготовку спектакля уходит масса средств, хотя спонсоры и оказывают нам в этом значительную поддержку. А Вомистритусу тут и карты в руки! Немного остроумия, немного яда и злословия, потом нанять переписчиков, которые аккуратно скопируют статью. Затем расклеить пачку этих пасквилей по всему городу, чтоб никто не прошел мимо. Естественно, что жители предпочтут заплатить медяк за право прочитать рецензию, чем выложить серебро за билет на спектакль. Но что самое отвратительное — это самодовольство тех кретинов, которые никогда не видели наших постановок, зато спорят о них до хрипоты!