Наконец, почти через два часа, как я оставил на поляне свой «Зетик», мне повстречалась дорога. Но она была какая-то странная: шириной не больше двух метров и ни одного следа от резиновых шин! Даже от мотоцикла или велосипеда! Ездили тут только на лошадях. Между колеями тележных колес шла узенькая тропинка со следами от подков. На высоте нескольких метров кроны деревьев смыкались, и дорога шла как бы в зеленом туннеле. Странная дорога. Но я рад был и такой. Ведь куда-нибудь она все же должна меня вывести, может быть к конторе заповедника или на кордон лесника. Во всяком случае, я теперь хоть плутать не буду по этим Берендеевым чащам.

Но что стало с моим супермодным костюмом! Сшитые из настоящей, самой лучшей пестрядины типа «Славянка», брюки превратились в изжеванные узкие трубочки. Моя гордость — красные, из мягкой кожи сапожки «боярки», с короткими голенищами и острыми носками, размокли и потеряли форму. О белой рубашке из льна и говорить нечего: вся она была выпачкана зеленью листьев и раздавленными гусеницами.

Бр-р-р! Ну и видок же у меня! Прямо чучело огородное. И это я, интеллигент третьего поколения, первый в школе эстет Вольдемар Полосухин! Хорошо, что сейчас меня не видят ребята. Наверно, в обморок бы попадали.

Сняв рубашку и майку, я причесался, согнал с себя лесную мелочь и, вытряхнув как следует одежду, снова оделся. Не хватало еще энцефалитного клеща подхватить в этом нетронутом уголке природы!

Вдруг позади меня пропел рожок и послышался конский топот. Обернувшись, я увидел, что по дороге скачет всадник в заломленной красной шапке и с бычьим рогом в руке. Я едва успел отскочить. Огрев меня плетью и обдав запахом конского пота, этот обормот помчался дальше, весело дудя в свой дурацкий рожок.

За спиной у детины болтался круто изогнутый лук в чехле и колчан со стрелами. Слева от себя он держал в поводу запасную лошадь. Ага, понятно! В заповеднике идет съемка фильма на тему славянской старины. Но на каком основании актеры позволяют себе подобные хулиганские выходки?

Немного успокоившись, я снова пошел по дороге в том же направлении, куда ускакал всадник. Именно там, по всей видимости, должны быть киношники. Пройдя около километра, я пересек по бревенчатому настилу низинку и ручеек. Дорога стала подниматься вверх по холму, заросшему столетними соснами и сухим мелким вереском. Справа от нее пасся нерасседланный здоровенный битюг кофейного цвета. Недалеко от него, привалившись спиной к сосне, сидел не менее здоровенный дед в кольчуге. «Так и есть! — обрадовался я. — Вот и киношники!»

Артист, загримированный под Илью Муромца, вероятно, отдыхал в перерыве между съемками. Или вживался в образ среди этих вековых сосен.

— Здравствуйте! — сказал я, подходя поближе. Перед актером на разостланном полотенце лежала большая краюха хлеба, кусок шпика и несколько очищенных луковиц с зелеными перьями. Он смачно ел, макая надкусанную луковицу в кучу крупной серой соли.

— Здрав будь, отрок. Далеко ли путь держишь?

Широким большим ножом актер отрезал ломоть хлеба, настрогал на него небольшими кусочками сало и протянул мне. Хлеб был из муки грубого помола, но удивительно ароматный. И сало было с чесночком, домашней выделки. И вообще весь реквизит был настоящий. Никакой бутафории. Я потрогал лежавший на земле шлем с пиковкой, тяжелую шишастую булаву с ременной петлей на рукояти, красное толстое древко копья.

— А где остальные? — спросил я, жуя хлеб с салом.

— Кто?

— Ну, режиссер, оператор, ассистенты.

— Чегой-то? — удивленно переспросил актер. — Какие такие систенты?

«Во дает! — восхитился я мысленно, с уважением посмотрев на актера. — Не хочет из роли выходить. Вжился. Даже говорит по-старинному». Я поблагодарил «богатыря» за хлеб-соль и спросил, куда ведет эта дорога.

— Ежели в энту сторону, то на Муром, а ежели в ту, куда ты брел, то на Чернигов, — ответил мне артист, выплескивая остатки воды из берестяного ковшика. — Ну-кось, сбегай к ручью, принеси водицы напиться.

Попроси он меня вежливо, добавь «пожалуйста», то я бы, конечно, принес свежей водички. Но он вел себя слишком нахально. Официанта себе нашел! И вообще, довольно меня разыгрывать. Ваньку ломать и мы умеем. Я встал и со всей иронией, на какую был способен, отвесил издевательски низкий поклон, коснувшись земли рукой, и продекламировал нараспев, по-былинному:

— Ой ты гой еси, добрый молодец! Уж не Муромец ли ты, Илья Иванович?

— Я самый и есть, — невозмутимо согласился он, заворачивая в холщовое полотенце остатки хлеба и сала. И хоть бы чуть-чуть улыбнулся! Вот это артист так артист. Наверняка заслуженный, а может быть, и народный. Я на него и рассердиться как следует не смог. Талантище!

Интересно было бы с ним побеседовать не торопясь. Но пора выбираться из заповедника, ехать договариваться с ремонтниками. И я, выразив свое искреннее восхищение блестящим исполнением роли, вполне вежливо попросил показать, как пройти к управлению заповедника или хотя бы к ближайшей телефонной будке.

Артист посмотрел на меня как-то странно, даже чуть-чуть жалостливо. И тут смутная, но ужасная догадка шевельнулась в моем мозгу. Не слишком ли много странного в этом заповеднике? Дорога без единого следа автомобиля. Всадник с луком на двух конях. Дикий, совершенно запущенный лес. Этот дед в кольчуге и с берестяным ковшом в руке. Наконец, почему не слышно шума проходящих поездов? Где самолеты и вертолеты? Куда девались высоковольтные линии, асфальтированные дороги, щиты с надписями «Берегите лес от пожаров» и прочие признаки цивилизации?!

У меня начали слабеть руки и ноги. И чем яснее формировалась ужасная мысль-догадка, тем сильнее они слабели. Я был вынужден опуститься на землю, на колючую, сухую траву. Как заклинание я повторял про себя: «Нет, нет, нет! Этого не может быть!» А в глубине души в ответ раздавалось неумолимое: «Да, да, да! Это так! Ты оказался в далеком прошлом. И этот человек совсем не артист. Он на самом деле Илья Муромец. И вокруг не заповедник, а самый настоящий лес десятого века».

Так вот что означали слова радиодиктора о небывалом, чрезвычайно важном эксперименте! Вот почему запрещались полеты в нашем районе! Вот почему так много в последние дни понаехало к нам иностранцев! Что я наделал? Идиот! Почему не дослушал сообщение? Почему пренебрег приказом садиться хотя бы и на бычьи рога? Есть ли теперь для меня путь назад, в свое время?

А может, мне все это только кажется, снится? Я зверски ущипнул себя за руку. Даже следы ногтей остались на коже. Нет, это был не сон… Но ведь самолеты могли не летать по каким-то другим причинам. И заповедник мог оказаться гораздо больших размеров, чем я считал. Наконец, тут и в самом деле могли вестись киносъемки, а этот тип с ковшиком в могучей руке упорно меня разыгрывает? Надо еще раз проверить.

— Который час? — спросил я у деда.

Тот посмотрел на солнце, подумал и степенно ответил:

— Должно за полдень перевалило.

Любой современный человек, даже глубоко вошедший в свою роль артист, прежде чем ответить на такой вопрос, обязательно бросил бы взгляд на часы. А этот не посмотрел. У него на руке часов вообще не было!

Я вспомнил, что радиодиктор назвал проводившийся эксперимент «Окно в прошлое». Постепенно в голове у меня прояснилось, и я начал понимать, что случилось. Эксперимент проводился над заповедником. Видимо, здесь была изменена структура пространства и времени, сделано это самое «окно», в которое я по нелепой случайности и влетел на своем вертолетике.

Было от чего прийти в отчаяние! И все-таки я не верил, я надеялся, что в небе вот-вот появится белый след от высоко летящего самолета, а из-за леса вдруг донесется шум колес электрички.

— Ты чего закручинился? — спросил дед, называвший себя Ильей Муромцем. Я не ответил. Я заставлял себя не впадать в панику, старался мыслить логически. Ведь если ученые смогли открыть «окно» один раз, то почему бы им не сделать этого снова? А может быть, это окно и сейчас остается открытым? Значит, мне еще можно вернуться! Лишь бы успеть… Но ведь «окно» где-то в воздухе, над землей. А раз так, то надо как можно скорей отремонтировать вертолет или попытаться взлететь даже на неисправном, пока «окно» не захлопнулось.