— Ты чего? — Но тут же увидела гусенка и скорей вышла за калитку. Я спряталась за Любушку, пусть гусенок идет к ней. Она может взять его на руки… Гусенок тоже не забоялся, бросился к девочке.

— К нам нельзя, у нас гусята появились, тебя заклюют гусыни, иди к своим. — И Любушка отошла, а он побежал за ней, помахивая крылышками. Любушка захлопнула калитку, но гусенок свободно проскочил между штакетинами.

Любушка присела, и гусенок полез ей на руки, попискивая, мол, возьми меня, не бросай, куда же я пойду?

— Ну что мне с тобой делать?

Не только я, даже Любушка не знала, что делать с ним.

— Мама! Гусенок потерялся, а чей, не знаю.

— Кажется, у Никитиных такие. Не души, слабее прижимай.

— Да что ты, мама, — маленькая, что ли я — не понимаю!

Любушка несла гусенка, а я шла рядом и, как тетя Катя, повторяла: «Смотри, не удуши».

— Видишь, Дамка, какой смирненький, — объясняла мне Любушка, — вырастет, разве дастся на руки. Весь исшипится, клевать почем зря будет. Гуси, ох, гордые.

Дом у Никитишны был на замке.

— Может, во дворе оставим? — сказала Любушка.

— Оставь, — согласилась я.

Любушка пустила гусенка, но он снова бросился за нами.

Здесь не живет, со своего двора не побежал бы, — поняла я.

— Да он не Никитичны, раз уходит. Сейчас посмотрю метку. — Она поглядела на его перепонки. — Прямоугольничек вырезан. Ладно, будем ходить по дворам и спрашивать.

Я согласилась и подумала: Виталька обратил бы внимание на гусенка? И он пропал бы. До ночи побродил бы, и какая-нибудь бродячая собака, вроде Шарика, слопала бы его, или под машину попал бы.

Мы ходили по дворам, показывали гусенка, и все нам отвечали: «Нет, не наш». А одна сказала: «Кажется, тети Ани». И верно! Ох, как радостно загоготала гусыня, когда мы отпустили ее детеныша. И сразу зашипела на нас, мол, уходите. Вот неблагодарная!

Любушка, идем Бобку искать!

— Дамка, пошли скорей доааой, а то мне уроки надо делать. Скоро каникулы, вот тогда уж мы с тобой побегаем, поиграем.

Из нашего двора донесся скулеж Бобика, и я помчалась. Дома, дома сын! Хозяйка надевала ему ошейник. Рядом сидел Босой.

— Покрепче, мама, затяни, — подбежав следом за мной, сказала Любушка и погладила Бобика. — Больше никуда не отпустим, слышишь? Думаешь, я тебя не жалела? Я нарочно делала ошейник слабеньким, чтоб ты не все время был на цепи, а гулял по двору. А тебе нисколечко доверять нельзя. Теперь навсегда привязали.

— Ничего, не унывай, — вильнул хвостом Босой.

Бобик перестал скулить и прыгать. Молчал, Потянулся, зевая. Вздохнул и лег. Уснул, свернувшись калачиком. Спал беспокойно: то вздрагивал всем телом, то дергал хвостом и настораживал уши… Бедненький, намучился без нас. Теперь я за тебя спокойна. Еще бы Тимку разыскать, где он?

Кроме Бобика, я не помню своих детей. Забыла. Где они? У людей не так… Все ждут Диму!

Утром так радовались, вот-вот появится Дима, к вечеру загрустили. Отец успокаивал всех; «Значит, занят, но завтра обязательно приедет».

Отец никогда не унывает и не сердится, если даже Любушка или Андрюшка вдруг расшумятся, разбалуются. Мать расстраивается, а он ласково смеется: «Будет тебе, мать. Такие соколики растут, а ты ворчишь».

Тетя Катя и так встает рано, а последние дни почти совсем не спит: услышит шум машины — и вот уже стоит, накинув на плечи пальто… Подметает двор или дает корм корове Марте, или свинье Хрюшке, — вдруг бросится за ограду и смотрит на автобус. Люди выходят, а Димы нет. «Да что это такое, давно должен приехать». Поглядит грустно на меня. Совсем извелась.

— Не едет Димка, позабыл нас, стариков.

— Не позабыл, не позабыл! — я бегаю вокруг и прыгаю.

— Дурочка, чего радуешься? А если что случилось?

Не радуюсь я вовсе, как она понимает, а утешить хочу. Была бы Мария Алексеевна, зашла бы к нам во двор, опираясь на палочку. «Нет еще сынка? — спросила бы она. — Ничего, голубушка, было бы кого ждать… Скоро приедет».

Интересно, стоило учительнице поговорить с тетей Катей, и та всегда успокаивалась. Что значит человеческое слово, оно все может. А кому приятен наш лай? Вот и хозяйка сердится: «Ну что заладила?»

Люди не догадываются, а ведь я тоже жду Диму.

Его зовут почти так же, как и меня. Когда кто-нибудь из ребят спрашивал тетю Катю: «Димка дома?» — я подбегала, думала — меня ищут. А после отъезда его я так визжала, что хозяйка даже меня хворостиной побила: «А ну замолчи, твоего визгу еще не хватало». Я любила Диму. Он учил меня понимать человеческий язык. Скажет слово и глядит на меня; я сначала не догадывалась. Смотрю, смотрю на него, слушаю, думаю, чего же надо сделать? Ну так хочется понять. И он снова повторяет слова. Я стараюсь догадаться, запомнить. И так мы с ним радовались, когда я делала то, чего он хотел.

«Служи!» — и я встаю на задние лапы. Даст понюхать фуражку. И кинет ее. А потом стал прятать. «Ищи!» И находила. Сначала долго искала. Он думал, что я не поняла команду, строго повторял: «Ищи!» И я быстро стала находить. Как мы с ним радовались! Он давал мне кусочек сахару и говорил: «Ты у нас смышленая». Даже Виталька радовался, но все же сомневался: «Это она случайно».

А Димы все нет и нет. Неужели совсем не приедет? Очень хозяйку жалко, изводится в ожидании, ничего не мило. Иногда идет до автобусной остановки. Как бы прогуливаясь. И я бегу впереди и думаю: вот бы сейчас вышел из автобуса Дима. Да, если бы моего Бобика отправили в далекий город, ни за что бы не отпустила. Он бы издох без меня на новом месте. Его бы без меня там большие собаки кусали. Здесь все его знают, и то достается.

Почтальон! Я с лаем бросилась навстречу телеге.

— Дамка, назад! — крикнула тетя Катя. — Что ж ты, дурочка, лаешь на самую желанную? Кажись, только на почтальона-то и кидаешься.

— Может, не привыкла к новой, не узнает, — заступилась Люба.

Узнаю, узнаю! Поднимаюсь на задние лапы перед почтальоном, чтобы поняла, — тоже жду письма от Димы. Поняла, остановила лошадь, но нету письма, подает лишь газеты и говорит Любушке:

— Не ругай Дамку, лает, чтоб я обратила внимание. Собаки меня любят и все лают, когда проезжаю, мол, остановись.

— Это мама не понимает, — сказала Любушка. — Я понимаю: конечно, Дамка боится, что вы нас забудете.

Конечно, боюсь: ведь бывает иногда, не то что письма, даже газеты почтальонша не дает. Лаю, хочу остановить телегу, мол, хозяйка заждалась письма, а она проезжает мимо.

Хожу по двору, не знаю что делать. Бобик, кажется, привык к цепи, стал спокойнее. Покорно следит за Любушкой, тетей Катей… И, кажется, даже на Мурку не злится, распустит уши, смотрит печально на нее, вроде хочет подозвать: подойди, поиграем, не бойся меня… Но не решается.

Любушка принесла ему супу. Он рад, что его не забыли, но не подходит сразу к мяске, замирает на месте, потом, потягиваясь, зевая, глядит девочке в глаза.

— Ну что, может, отвяжу тебя ненадолго, не убежишь… А вон и Босой с тетей Аней в гости пришли. Ладно, отвяжу.

Бобик зевает, потягивается, но я вижу — весь дрожит от радости. Бобик что есть духу обежал двор и успокоился, лег возле будки, высунув язык.

Тетя Катя ловила курицу и не могла поймать.

— Подожди, Катерина, — сказала тетя Аня и показала Босому на курицу. — Возьми эту! Возьми!

Босой быстро догнал раскудахтавшуюся курицу и легонько придавил ее к земле. Курица спокойно ждала, когда подойдет тетя Катя.

И тут случилось непонятное — Бобик с гордым лаем бросился за Чубаткой. Он гонялся за ней по всему двору. Тетя Катя кричала ему, а он хоть бы что. Наконец, Чубатка упала, распластав крылья. Бобик обеими лапами прижал ее и звонко, призывно залаял, мол, я тоже поймал, иди, хозяйка, возьми ее. Но тетя Катя как следует шлепнула его и подняла курицу.

— Чуть не задушил, сердечко того и гляди выскочит. Ну что за глупые собаки у нас! Если, Любушка, еще раз отвяжешь, тебя вместе с этим дурачком привяжу.