«А ну, подружись с Дамкой, а то у тебя совсем друзей нет».

Какой там!

«Моя хозяйка!» — «Конечно, твоя. А моя хозяюшка разве плохо тебя приняла?»

Он замолчит, глядя преданно на Марию Алексеевну.

«Давай дружить. Приходи к нам во двор, поиграем, на речку сбегаем, и Любушку с собой возьмем». — «Как я хозяйку оставлю одну?» — удивится Тимка. — «Будешь веселиться, хозяйка обрадуется. Тебе ведь скучно одному». — «Нет». — «И на улицу не хочешь?» — «Там собаки дерутся, а дома я хозяин. Захочу и тебя прогоню. — И он залает на меня. — Я комнатная собака, а ты дворняжка, уходи».

Открылась дверь. Я прыгнула на крыльцо. Вышли наша тетя Катя и Виталькина мать. Они горько плакали.

— Сколько Мария добра сделала ребятам. Пухом ей земля.

Тетя Катя плакала молча, покачивая головой. Любушка испуганно ревела: «Мама, ну, мама, насовсем, что ли, умерла?»

Люди шли и шли в дом: «Последний раз поглядеть на учительницу». И все говорили: «Ах, как жалко прекрасного человека».

На другой день возле дома Марии Алексеевны собралось много народу. Жалобно играл духовой оркестр, никто не веселился. Потом положили Марию Алексеевну в машину и тихонько повезли по всей деревне. Тимка побежал за машиной. Андрюша поймал его и запер у нас в доме.

— Мама, я тоже пойду, — просилась Любушка.

— Маленьким нельзя на кладбище. Здесь попрощалась. Запомни, дочка, Марию Алексеевну на всю жизнь… — И мать наказала Любушке, чтобы не выпускала Тимку. Мы сидели с ней на крылечке и жалели его. Он так скребся, так просился на улицу, что совсем охрип и обессилил: лег у двери — протяжно и тихо выл.

— Будешь у нас теперь жить, — успокаивала его Любушка. — Дамка никогда не тронет, и никто тебя не обидит. И даже Андрюшка никогда ругать не будет, если провинишься. Мы тебя все любим.

— Все тебя любим, — повторяла я. — Слышишь?

Тим молчал, И Любушка пожалела его.

— Ладно, выходи — вместе на крылечке погорюем.

— Не выпускай, тебе же мама приказала, — заволновалась я. — Убежит.

— Видишь, и Дамка меня просит… Хочет с тобой поговорить.

Любушка открыла дверь. Тимка одним махом спрыгнул с крыльца, я за ним… Мы долго бежали. Навстречу шло много людей. Тетя Катя звала нас с Тимкой, но я не послушалась. Я поняла, что Тимка бежит к своей хозяюшке… Сейчас ее увидим! Мы вбежали в большой-пребольшой двор, весь в буграх. Некоторые бугры были огорожены железной оградой… Тимка кинулся к сырому бугру и лег на цветы, ленты…

Андрюша с ребятами пытались взять Тимку, но он, весь дрожа, дико рычал и кусался. И даже Андрюшу не признавал.

— Есть захочет — прибежит, как миленький, — сказал Виталька.

Нет, Любушка, не прибежал домой Тимка! Звала его, но он выл, и слезы катились по его белой, дрожащей морде. Ну что мне делать? Утром снова была у Тимки. Уж как уговаривала вернуться. Оглядываясь, он все же побрел за мной. Но к нам не захотел: крадучись, пробрался в свой двор. Где будка? Нашли ее разбитой в сарае. На крыльце появился новый хозяин дома.

— А ну, брысь отсюда!

Тим задал стрекача, а я оглянулась: «Брысь!» ведь говорят кошке, но ее тут не было.

— Ишь оскалилась! Пошла, говорю!

Оказывается, мне! Ну чего выдумывает? Я совсем не оскалилась, молча смотрела на него, поджав хвост…

— Вы же наш сосед.

— Бешеная какая-то, — сосед схватил палку.

Разговаривать с ним дальше было опасно — у такого рука не дрогнет…

Любушка, если бы тогда ты пошла со мной, нашли бы мы Тимку! Он снова лежал на бугорке, окруженный цветами и лентами.

— Тим, приведу Любушку или Андрюшу. Пойдешь к нам жить?

— Никуда не пойду, — плакал он. — Здесь буду лежать.

Прибежала домой — зову Любушку, Андрюшу — не понимают. А утром Андрюша сказал матери:

— Всю деревню обошел, нет Тимки нигде. Я уверен — на кладбище он. Верные собаки всегда там, где хозяин.

Мы побежали на кладбище. Тимки там не было.

Вот беда, Любушка: нет Марии Алексеевны!

И нет Тимки! Где он?

Любушка, что делать? Опять Бобик не слушается. У тебя одни цыплята на уме: как придешь из школы, только и возишься с ними, а про Бобика забыла. Тетя Катя хочет как следует взяться за него, да «руки не доходят». Как же мне быть, Любушка? Жалко его. Помоги! По ночам думаю о своей жизни… Может, я сама виновата, что Бобик стал таким? Много лаяла, много бегала, а мало умею и знаю. Правда, Дима меня кое-чему научил, но недоучил — в город уехал.

Вот Босой сам выучился многому. Он, например, все пропажи находит. Если белье с веревки упало — домой несет. Я было пробовала. Вижу: валяется белье, ветром с веревки сдуло, не решаюсь взять, боюсь, зубами порву.

Андрюшка как-то прочитал про умную пограничную собаку и стал меня тоже дрессировать. Надевал старую фуфайку. Любушка кричала: «Взять!» Я прыгала, а она рассердилась и заговорила быстро-быстро. Ну не понимаю иногда тебя, Любушка!

Я растерянно скулила, а тут еще Андрюша кричит: «Взять меня! Хватай фуфайку!» Все же я догадалась: надо играть с Андрюшей! Но он так заорал, подступая ко мне, что я даже немножко испугалась. Ну зачем хватать его за фуфайку? Когда поняла, что это понарошку, все равно не захотела. Зачем? А он приказывает. А потом сказал: «Надо Дамку разозлить». И начал меня хватать за уши, за нос, за хвост. Ну и разозлилась, — не стала обращать внимания на Андрюшку, легла и отвернулась.

Тут уж, Любушка, ты меня пожалела, так заступилась, что чуть сама не заплакала. «Не реви, не выйдет из Дамки служебной собаки», — сказал Андрюша. — «Она все равно умная, — защищала меня Любушка. — Если бы ее с малого возраста учить, могла бы и в цирке выступать».

Однажды Андрюша снова решил учить меня. Заставлял что-то делать, а я не понимала. И чем больше он сердился и ругал, тем больше я не понимала. Неужели и в школе так учат? Андрюша, наконец, так рассердился, будто я его укусила, и толкнул меня: «Пошла вон!» За что — не знаю! И я почему-то стала сильно бояться его. Как увижу, выходит из дома — бегу. Он сначала не догадывался, но однажды, когда я молча побежала от него, он вдруг окликнул: «Дамка!» Но я спряталась в конуру. Он звал меня, а я забилась подальше. Он стал меня вытаскивать, я завизжала. «Неужели ты боишься меня? — спрашивал он удивленно, стараясь взять на руки. Иди ко мне — не бойся». Я выскочила из конуры и бежать. Он стоял и ласково звал: «Да ты что, Дамка, не узнаешь? Не бойся?» Он шел потихоньку ко мне, вытянув руки. Я не знала, что и делать, скулила, стараясь не убежать. «Слышишь, не бойся»… Будь что будет! Легла, положив на лапы голову. Не смотрела на его руки, как бы их не укусить… Розка боится рук человека. Я раньше не боялась, а сейчас не знала, что сделают со мной руки Андрюши… Руки человека! Самые ласковые руки. Всегда хотела, чтобы они меня гладили. «Чего дрожишь, Дамка, вот дурочка», — сказал он. Но я все еще боялась взглянуть ему в глаза, а вдруг увижу в них злобу. «Дамка! — Он присел. — Дамка, это же я — Андрюша!» — Он погладил, а у меня заболели глаза, я закрыла их. «Ты плачешь, Дамка?»

«Ах, ты, старушка-веселушка… Больше тебя и ругать-то не буду и мальчишкам дразнить не дам». Хорошо он говорил… Он больше не мучил меня, но иногда нет-нет да и обидит как-нибудь…

К кому пойти, с кем поговорить? Любушка у меня лучший друг, а вот среди собак близкого друга нет.

Тетя Аня идет из магазина. Босой тащит ее сумку. С Шариком она помучилась. И почему мне раньше нравился Шарик? Хозяйка с ним и по-хорошему, и по-плохому. Соседи жалуются, а Шарик к ней, визжа, на брюхе подползал. Махнет рукой тетя Аня, да и ладно. Но однажды он подрался с Босым, стащил кусок мяса и скрылся. Но таких мало. Мы всегда к людям добродушны, кроме тех собак, конечно, которых сам человек научил злобно смотреть на всех. В нашей деревне, кажется, только одна такая — Розка.