— Молодой еще. Приобыкнет.

— Нет, сват… Должно, материна кровь в ем играет. Казацкая. Не домушный он у меня. Забота!.. Вот он, значит, сын у меня. Воспитали, взростили, слава Христу, что твое панское дите. Ничего не жалели! Единственный он у нас. А чужой… Ну, не понимаю я его. Дед Мануил наш беседы с ним ведет, тоже руками разводит. Откуда что берется? Библию читает, псалмы наизусть знает, в церкви поет, отец Федор не нарадуется. А на Рождестве пришел он ко мне туча тучей, и говорит, это отец Федор-то говорит: «Афеист у тебя твой Димитрий. Ты бы его поучил. С учителем Ляшенкой близость имеет, а сам знаешь, сколько из-за Ляшенки в шестом году народу перепороли. А сам сух из воды вылез. Окружного Атамана встречал, стихи ему подносил. Вот он, какой Ляшенко… Полукаровых тогда двоих в Сибирь угнали, Лазурченка отца с сыном в тюрьме полтора года держали, а Ляшенке ничего».

— Язык имеет.

— Язык… Вот и у Димитрия моего язык. Откуда что берет. Разговоришь с ним, — а он: «Вы, папаша, этого не понимаете». Чтобы руку, когда поцеловать, шапку снять, и не принудишь никак. «Это, говорит, унижение личности».

— В полку обучат.

— Я сам так располагаю. Обучат… Опять же морозовский паныч там служит, присмотрит за ним. В случай чего заступится. Свой человек. Вот, значит, и хочу я его свезти и предоставить его благородию: посмотрите, мол, какого сына взростил! Годится в Императорскую гвардию на инструменте, каком укажете, играть?

— В час добрый. Когда же поедете?

— Да, завтра. Из утра. Прохлаждаться некогда. Чтобы к Благовещенью и домой.

— Ну, в час добрый. Бывайте здоровеньки.

— Спасибо на добром слове.

Сын Агея Ефимовича Димитрий принял известие о поездке на конный завод безрадостно и равнодушно.

— Прямо чурбан ты какой-то окаменелый, — выговаривал ему отец. — Перед тобою, может, какая кальера разворачивается, а он хоть бы што. Идол каменный! Может, перед Царем играть сподобишься!

— Перед Царем играть… Эка невидаль!.. Я так понимаю, — ежели самому Царем стать, это куда ни шло!

— Кш! кш!.. Как язык-то у тебя не отсохнет! Грому на тебя нет! Бога ты не боишься!

Димитрий стоял неподвижно и смотрел в сторону, в окно, мимо отца. Он был красив тою крестьянскою красотою, что требует только резца, чтобы засверкать и поразить изяществом и силой. Непокорные, темно-каштановые волосы упрямыми вихрами, густыми и плохо поддающимися гребню, торчали султаном во все стороны, как перья на хвосте у петуха. Лицо, без усов и бороды, от загара и степного ветра было смугло, и резки и прямы были точно литые из чугуна черты его. Он походил на мать. Темные глаза были прикрыты густыми ресницами и смотрели из-за них, как узник сквозь решетку. Скрывали глаза мысли и от того казались еще красивее. Большой, прямой и тонкий нос был правильно отточен и делил лицо на равные части. Четкий овал лица замыкался упрямым, жестким, волевым подбородком. Но жесткость лица смягчалась нежной женственной улыбкой тонких, ярко очерченных губ, открывавших ровные, нетронутые, прочные и слегка желтоватые зубы. Из белой ситцевой рубашки выходила тонкая и загорелая шея, с сильными мускулами и чуть выдававшимся кадыком. Выше среднего роста, широкоплечий и стройный, он стоял, опустив руки, не зная, куда их девать, и от всей его мощной и легкой фигуры веяло силой.

— Ты скажи, Митенька, может, и правда не хочешь? — сказала мать. — Мы неволить не станем. Тебе же добра ищем. Как ты музыкант хороший, где ж тебе и учиться как не в Питере?.. А когда не хочешь… Может, и правда к крестьянскому делу приобыкнешь?..

— Нет, мамаша… На земле работать мне не охота. Грязное дело. Как порешили, так пускай и будет. Одно мне неприятно… Протекции просить… плакаться… С Сергей Николаичем разговаривать не охота.

— А ты поклонись ему… — сказал отец. — От поклона не отсохнет спина-то! Не заболит. Он барин наш, благодетель. Папаша его, Николай Константиныч на волю нас отпустил и землей наделил, Бога гневить нельзя. Не обижал никогда. И семенами ссудит, когда надо, и бугая либо жеребца одолжит. Денег не брал, обиды никакой не делал.

— А в запрошлом году громить Морозовское имение наши ходили?

— Затмение, Митенька, было. Кто его знает, что такое на их нашло. Люди-то темные. Нехорошо оно, понятно, поступили.

— Кто его знает, где хорошо, где нехорошо, — сказал Димитрий. — Да я сказал вам: поеду. Хочу, и, правда, счастья попытать. Людей посмотреть.

— Ты, мать, на дорогу-то коржиков нам испеки да ватрушек. Я чаю большим шляхом не ехать, а Дурновскою балкою, посуше будет, коням не так тяжело. Днем на стану у зимника перестоим, а к вечеру вот мы и на месте. Кони незаморенные, парой поедем, тут и всего-то семьдесят верст. Где и рысцой сподобимся, по верхам, где посушее.

— Свое дело исполню… Знаю, — тихо сказала Аграфена Мануйловна.

С тоскою смотрела она на сына. Тоже, как и отец, не понимала она его. Материнским сердцем своим желала ему счастья. А где оно, это счастье, не знала. Видела только одно: вырос, ушел он от них и стал чужой и неприступный.

Под вечер, когда солнце спустилось к степным просторам, Димитрий вышел за базы отцовского дома. Остановился, засмотрелся на запад и задумался. Многое вспомнилось.

Солнце, огнем налитый пузырь, было низко над землею и висело в стылом небе, холодном и прозрачном, как хрусталь. После дневной оттепели начинало подмораживать… В темных земляных бороздах потрескивали сжимаемые льдом лужи и белыми лучистыми кругами стягивались между комьев черной, тяжелой, еще липкой земли. Воздух был свеж и полон запахом земли. Просторы его вливались в грудь, как здоровый напиток, и степь, однообразно черная, тянулась до самого солнца, ровная и мутная вдали. Небо, как опрокинутая чаша из бледного аметиста, стыло и темнело, мигая невидимым зраком.

«Пойду из земли сей в землю хорошую и просторную, где течет молоко и мед, в земли Хананеев, Хеттеев, Аморреев, Ферезеев, Гергесеев, Евеев и Иевусеев…» — подумал библейским стихом Димитрий и тут же подумал о деде Мануиле, отце матери. Красивый, иконописный был старый дед, словно сошел с образа старого письма, что твой Никола Чудотворец, а насчет церковного — мастер был и начетчик.

Чуть не всю Библию наизусть знал. И вспомнил Димитрий такой случай.

Было ему, Димитрию Ершову, восемь лет. Вышел он с дедом до рассвета в степь. Степные дали чуть намечались в розовом тумане, мутные и прозрачные. Облако, длинное, тонкое и серое, висело на восток, а под ним раздвигалось и светлело небо. Было оно зеленое, холодное и далекое. Дед поминал тогда земли Хананеев, Хеттеев, Аморреев, Ферезеев, Гергесеев, Евеев и Иевусеев. Казалось Димитрию, что если идти так все на восток, к стынущему стеклу под тонким облаком, то и придешь в эти хорошие и просторные земли, где течет молоко и мед. Таинственные Хананеи, Хеттеи, Аморреи, Ферезеи, Гергесеи, Евеи и Иевусеи представлялись ему людьми необычайного роста, сажени по две или больше, коричневые, обросшие густою шерстью, на людей непохожие. И ходили они, должно быть, на согнутых ногах. Ступит, — и сажень пять одним шагом отмахает. А в руках несли они дубины. И, когда смотрел Димитрий на тонкое далекое облако, чудилось ему, что стоят под ним толпы людей, склонились на одно колено — и поджидают их, и это не то Хеттеи, не то Иевусеи собрались истребить их в степи. Там, далеко полна чудесами степь, а тут была она скучная, однообразная, и полевые дорожки обозначались только репехами да чертополохами, что вдруг выдвигались из сумрака нерастаявшей ночи. На востоке невидимые люди разводили костры, и желтело небо, тлело и загоралось пожарами красных углей. Дали, становились шире. Там солнце вставало, и не могли быть там люди такие же, как в Тарасовке.

— Деда! А какие такие были Хеттеи?

— Хеттеи, Митенька… Как сказать? На манер калмыков, должно, были Хеттеи.

Не удовлетворил ответ Димитрия. Простым очень показался. Нет, не такие были Хеттеи. А непременно козьею шерстью обросшие.