— Вы имеете в виду вашу организацию здесь, в Москве? — спросил Твердов.

Почуявший иронию Фомичев ответил осторожно:

— Я имею в виду весь наш союз, который служит одной цели и здесь, в Москве, и везде, где есть люди и организации.

— Я не нахожу нужным вдаваться сейчас во все тонкости и сложности проблемы объединения, — небрежно сказал Твердов, таким образом почти прямо заявляя, что Фомичев ему для такого разговора не собеседник.

Фомичев думал о том, как он ни с чем вернется в Польшу. Там ему этого не простят и отбросят его от важнейшего дела.

— Но было бы полезно сделать хотя бы один небольшой шаг конкретного характера, — предложил Фомичев. — Давайте из ваших и наших представителей создадим… Ну, что ли, комитет действия. Не в названии дело. Важно, что эти люди займутся подготовкой вопроса о совместных действиях. Это пригодится вам и в рассуждении встречи с Савинковым.

Твердов долго думал и сказал:

— Хорошо. На это мы пойдем. Но комитет должен быть не громоздким сборищем для болтовни, а компактным рабочим органом: Два человека от вас и два от нас. Согласны?

— Согласен, — ликуя, ответил Фомичев…

Первым поздравил Фомичева с успехом Шешеня.

— Мне бы такое и в голову не пришло, — говорил он, обнимая свояка.

К обеду Фомичев и Шешеня вернулись на дачу, и здесь их ждала новая радость — в «Рабочей газете» было напечатано про взрыв бензосклада. «Враг не дремлет» — так была озаглавлена эта заметка.

Обед был хмельной. Кроме Фомичева и Шешени, был только хозяин дачи Демиденко. Крепко выпивший Фомичев куражился, сам предложил тост за свои успехи. Шешеня смотрел на него и думал: «Вот такие типчики и ходят там в вождях, а мы тут за них кладем головы…» И такая злость охватила вдруг Шешеню, что он готов был ударить Фомичева. Ведь кто-кто, а он-то знал свояка. Собственная жена его говорила, что у него душа от зайца, а фанаберии — от трех генералов. Но тут Шешеня вспомнил свою Сашу. Неужели не обманывает его Федоров, обещавший со временем привезти ее в Москву?

О том, что будет, когда приедет Саша, Шешене думалось туманно и тревожно…

Дзержинский пригласил к себе работников контрразведки, и Артузов сделал краткий обзор операции. Феликс Эдмундович то принимался ворошить и просматривать лежавшие перед ним бумаги, то вдруг сосредоточенно замирал и, казалось, слушал Артузова невнимательно.

Федоров был грустно поражен, видя, как осунулся Дзержинский. Все черты его лица стали резче, глубже, скулы еще больше выпятились.

Беспрестанно звонил телефон. Извинившись перед Артузовым, Дзержинский взял трубку… Речь шла о каких-то таинственно пропавших на железной дороге вагонах с крепежным лесом для угольных шахт Донбасса. Когда он сердито повысил голос, Артузов замолчал.

— Нет, нет, товарищи, — громко говорил Дзержинский по телефону. — Это волшебное исчезновение вагонов очень похоже на саботаж, и поэтому делом этим займутся сотрудники ГПУ. Я знаю, в Наркомпути специалистов по таким чудесам нет…

Видно было, как устал Дзержинский. Федоров знал, конечно, что Феликс Эдмундович занимается не только делами ГПУ и Наркомата путей сообщения. Самые тяжелые дела, как правило, партия поручала ему. А он еще и сам брал на себя кучу нелегких обязанностей. Сколько времени и нервов стоила ему организация спасения беспризорных детей!.. Но, как все чекисты, Федоров ревниво считал, что главное дело Дзержинского — чекистское.

Дзержинский закончил разговор по телефону и кивнул Артузову, чтобы тот продолжал.

— А я уже кончил, — сказал Артузов и смутился, подумав, что этим своим заявлением он косвенно укорял Феликса Эдмундовича за невнимательность.

Дзержинский подошел к большому столу, вокруг которого сидели контрразведчики.

— Извините меня, товарищи, — начал он негромким, чуть надтреснутым голосом. — Это Артур Христианович настоял, чтобы я выслушал его сообщение и проанализировал ход операции против Савинкова… — Артузов хотел что-то сказать, но Дзержинский положил руку ему на плечо. — Сидите, ради бога, вы свое уже сказали… Так вот… По тому, как настойчиво он этого добивался и подваливал мне все новые и новые материалы, мне стало абсолютно ясно, что операция развертывается по крайней мере удовлетворительно. Иначе Артур Христианович не был бы столь настойчив… — Дзержинский прошелся вокруг стола и, став теперь напротив Артузова, своим привычным жестом — большими пальцами обеих рук, заложенными за ремень, — расправил гимнастерку и заговорил чуть громче: — Тем не менее я ознакомился с документами. Они подтверждают уже высказанное мною мнение. Встреча киевского профессорами Фомичева — это блестящий маневр. Вот так же смело и даже с озорством, но точно и уверенно надо идти дальше. — Дзержинский вернулся к своему столу, устало опустился в кресло и, глядя перед собой, довольно долго молчал. Потом перевел взгляд на сидевших вокруг большого стола.

— Вы понимаете, конечно, что смерть Владимира Ильича окрылила наших врагов, — сказал он глухо. — Мы имеем об этом сведения отовсюду. Савинков в своей газете написал, что теперь гибель оставшегося без руля большевистского корабля — дело времени, которое все истинные друзья России постараются сократить… Они надеются на то, что наша страна и каждый из нас остались без руля. Но мне хочется прочитать вам сейчас несколько строк из рапорта товарища Федорова. — Дзержинский уверенно нашел среди бумаг нужную и начал читать: — «В первую минуту, когда Философов сообщил эту страшную новость и я понял, что это правда, мне стало так плохо, что и сказать об этом не смогу. Но в следующую минуту я уже думал о том, что всей этой сволочи моя растерянность только на руку, и я сразу привел себя в порядок и смог более или менее нормально продолжать работу. Хотя чувство было такое, что лучше умереть, чем знать о смерти Ильича…» — Голос у Дзержинского на последних словах дрогнул. Все молча смотрели на него, а он, не поднимая глаз, положил бумаги. Все знали, что, когда Дзержинскому сообщили в смерти — Владимира Ильича, железный Феликс заплакал. А справившись с собой, сказал: «Никто его заменить не может. Разве что все мы, все. Но если каждый станет работать во сто крат лучше…»