Конрад и все остальные знали, как предусмотрительный офицер должен вести себя с этими людьми. Да и трудно было не знать. Каждый вечер ребята собирались и потчевали друг друга историями о том, как они лгали напропалую или каким-нибудь иным образом разрушали происки сморчков. И Конрад всегда старался добавить пару шуток для ровного счета.

При одном из тестов психолог вручал каждому кандидату чистый лист бумаги и просил внимательно рассмотреть его и описать, что на нем видно. В таких тестах не существовало правильных ответов, потому что суть их состояла в том, чтобы подвести кандидата к свободным ассоциациям и пронаблюдать, где блуждает его сознание. Опытные пилоты знали, что в этом деле главное — оставаться на суше, а не пускаться в плавание. Некоторые потом с радостью рассказывали, что, рассмотрев лист бумаги, взглянули в глаза психологу и объявили, что видят лишь чистый лист. Но это был неправильный ответ, потому что сморчки наверняка делали пометку о «подавленной способности к воображению» или еще о чем-нибудь в том же духе, правда, из-за этого не стоило беспокоиться. Один астронавт сказал, что видит заснеженное поле. Что ж, можно было отвечать и так, но не заходить при этом дальше, то есть не начинать рассуждать о смерти в мороз, о том, как можно заблудиться в снегах, о встрече с медведями и тому подобных вещах. Но Конрад… Итак, сидящий напротив него за столом человек протягивает Питу лист бумаги, просит рассмотреть и сказать, что Пит на нем видит. Конрад внимательно разглядывает листок, потом смотрит на человека и говорит подозрительным тоном, словно опасаясь подвоха:

— Но ведь он перевернут вверх ногами.

Психолога это настолько поражает, что он перегибается через стол и смотрит на абсолютно чистый лист, чтобы понять, так ли это, и лишь потом осознает, что над ним издеваются. Он смотрит на Конрада и улыбается ледяной улыбкой.

Конечно, это не позволяло достичь Эффекта нимба.

В другом тесте кандидатам показывали картины, изображавшие людей в различных ситуациях, и просили сочинить истории об этих людях. Картина, которая досталась Конраду, была выполнена в духе американского реализма: сцена из жизни странствующих сельскохозяйственных рабочих, вероятно, времен великой депрессии. На ней был изображен несчастный изможденный издольщик в комбинезоне, пытавшийся пахать ржавым плугом выветренную землю — скорее, какой-то овраг, а не пашню. Плуг тянул тощий мул с торчащими ребрами, а сбоку стояла жена издольщика — женщина с желтоватым цветом лица, ввалившимися глазами, изъеденная пеллагрой, с огромным животом (не меньше чем восьмой месяц беременности), в платье из мешковины. Она наклонилась в сторону, пытаясь опереться о стену лачуги, видимо, чтобы перевести дыхание. Конрад посмотрел на картину и сказал:

— Похоже, этот человек любит природу. Он не только пашет землю, но и любуется пейзажем — это видно по тому, как он смотрит на горы: чтобы увидеть, как бледно-голубая горная цепь вдали гармонирует с пурпурной дымкой над холмами возле его любимой усадьбы… — и так далее, и тому подобное, пока наконец до психолога не дошло, что этот коренастый умник с дырочкой между передними зубами просто посылает его вместе с тестом… подальше.

Это, конечно, тоже не произвело Эффекта нимба.

Да, для Конрада теперь начались веселые времена. Но у него осталось одно незаконченное дело. В тот вечер он позвонил в автопарк.

— Это Номер семь. Мне нужна машина съездить в лавку.

На следующий день, после теста в тепловой камере, когда он провел три часа в нагретой почти до пятидесяти градусов комнате, Конрад вытер пот с кончика носа, поднял глаза — и, конечно же, рядом стояла доктор Глэдис Дж. Лоринг и делала заметки в перекидном блокноте шариковой авторучкой. Конрад полез в карман брюк и вытащил точно такой же перекидной блокнот и такую же авторучку.

— Глэдис! — сказал он.

Она взглянула на него и застыла в изумлении. Конрад что-то быстро записал в блокноте, а потом опять посмотрел на нее.

— Ага! Вы дотронулись до уха, Глэдис! Мы называем это «сдерживанием эксгибиционизма»! Еще один росчерк в блокноте.

— О-о! Вы опустили глаза, Глэдис! Подавленная гипертрофия латентности! Извините, но это нужно записать.

Весть о том, что ленточный червь вывернулся наизнанку… что подопытный кролик взбунтовался… что собака Павлова позвонила в павловский звонок и сделала об этом заметку… — эта весть разнеслась очень быстро, и все, от Номера один до Номера восемь, были очень рады. Правда, доктор Глэдис Лоринг ничуть не смутилась.

Когда Скотт Карпентер звонил по вечерам из Райт-Паттерсона домой, в Калифорнию, — а он всегда делал это вечером, чтобы меньше платить, — его жена Рене обычно сидела в гостиной. У них был дом в Гарден-Гроув — городке возле Диснейленда. В гостиной перед раздвижной софой стоял каплевидный кофейный столик из самана и два самановых откидных столика по бокам. Этим трем безвкусным кускам самана с желтовато-коричневыми прожилками придавалось огромное значение. В 1959 году саманом увлекались все офицеры военно-морского флота и их жены.

Скотт был лейтенантом. Это означало, что его жалование, включая пособия на жилье и питание, составляло всего около 7200 долларов в год, плюс небольшая дополнительная плата за полеты. Конечно, юные офицеры и их жены с самого начала понимали, что низкое жалование — это одна из реалий служебной карьеры. Но существовало несколько видов компенсации: возможность летать, что очень нравилось Скотту; общество членов эскадрильи (когда было настроение общаться); определенное чувство призвания, недоступного штатским, и, наконец, дополнительные доходы, такие как плата за полеты, пособия на жилье и привилегии. При столь низком жаловании привилегии эти, не представлявшие, на первый взгляд, ничего особенного, приобретали чрезмерную важность. Вот почему гостиные женатых молодых военных в конце пятидесятых были забиты самой что ни на есть причудливой мебелью. Здесь стояли китайские столики «чань», на крышках которых были вырезаны сценки из деревенской жизни; полчища турецких стульев с высокими спинками, которые могли занять целый танцевальный зал; корейские диваны с деревянным корпусом, так ярко инкрустированные перламутром, что, казалось, вся комната щерится в отвратительной ухмылке; испанские шифоньеры — такие огромные и мрачные, что при одном взгляде на них разговор обрывался… и, наконец, цветистый саман. Ибо одной из привилегий была возможность по дешевке покупать деревянную мебель ручной работы в отдаленных уголках планеты, куда офицеров посылали с заданием. Наконец-то они могли обставить свои дома! — и военные привозили мебель в Штаты беспошлинно. Конечно, выбор был ограничен местными вкусами. В Корее, например, принято было покупать перламутр или китайское барокко. А на Гавайях, куда направили Скотта с женой, повсюду встречался саман.

В гавайском супермаркете первоклассный кофейный столик из самана стоил примерно сто пятьдесят долларов. Довольно недорого. Но если вам платят 7200 долларов в год, то есть только сорок восемь таких сумм… А у Скотта и Рене было четверо детей! Однако необработанные плиты этого изумительного дерева с ярко-желтыми прожилками продавались всего за девять долларов. Если вы готовы были потратить двадцать четыре часа на шлифовку, полировку, натирку песком и маслом и еще десять-двадцать часов на сооружение ножек и корпуса, то вполне могли сэкономить сто сорок долларов. К счастью, у Рене был хороший художественный вкус и она могла придавать мебели изящество — редкое достижение в Самановой жизни.

И Скотт, и Рене выросли в Булдере, штат Колорадо. По понятиям этого городка, Скотт принадлежал к высшему обществу. Он происходил из рода первых белых поселенцев штата. Отец его матери, Виктор Ноксон, издавал газету «Майнер Джорнэл». Родители Скотта развелись, когда ему было всего три года. Вскоре его мать заболела туберкулезом и была вынуждена надолго уезжать в санатории, так что Скотт жил у дедушки и по сути воспитывался им. Рене познакомилась со Скоттом в Университете Колорадо и бросила учебу на втором курсе, выйдя за него замуж. Первый свой год они почти полностью провели на горных склонах, катаясь на лыжах. Они были необыкновенно красивой парой: светловолосые, элегантные, крепкие, веселые — такую парочку можно увидеть разве что на рекламе сигарет «Лаки Страйк». Многие жены боевых пилотов лишь беспомощно наблюдали за тем, как мужья все больше и больше отдаляются от них, и говорили с кажущейся беззаботностью: «Я лишь его хозяйка — он женился на самолете». При этом они часто преувеличивали свой статус, потому что настоящей хозяйкой могла быть женщина, о которой жена ничего не знала. Скотт, наоборот, был полностью предан Рене, двум своим сыновьям и двум дочерям. Часто по вечерам, во время тестирования для проекта «Меркурий», Скотт писал Рене длинные — по десять-пятнадцать страниц — письма, чтобы не накапливать телефонные счета. Он старался убедить ее, что занимается совершенно безопасным делом. Однажды ночью он написал: «В общем, не беспокойся. Ты знаешь, что для меня главное, и знаешь, что я не стал бы безрассудно рисковать тем, что у нас есть». Он писал также, что собирается прожить как можно дольше, чтобы любить ее и в роли бабушки.