Пустив вперед себя клуб морозного пара, в контору ввалился Федор Карякин и с порога рубанул:

– Порох давай, председатель!

Сдернул с головы малахай собачьего меха и вместе с огромными рукавицами плюхнул на счетоводов стол.

– Чо кидаешь, чо кидаешь?! – взвился сухонький нервный счетовод Спиридоныч. – Повылазило – на бумаги кидаешь?

Не глянув на него, Федор сгреб со стола малахай с рукавицами, швырнул их на широкую угловую лавку. И снова председателю:

– Не то я за сеном не ездок, понял?

Председатель Звонцовского колхоза однорукий фронтовик Егор Петрович Сивков быковато уставился на возчика. Смотрел и ждал. Привычка у него: ждет, покуда человек не выговорится.

– Война идет, умник! – въедливо сказал счетовод. – Кто тебе порох тут уготовил? Ишь, «Катюшу» ему подавай – от волков отбиваться.

– Цыц и не встревай, – зыркнул на него возчик. И опять Сивкову: – Я грю, будет с меня. Не нынче-завтра и лошадей загрызут, и самого – в клочья.

Федор широко, по-хозяйски откинул полу овчинного тулупа и сел на лавку – со мной, мол, не очень-то...

Мужиков звонцовских война прибрала, и те, что остались, шли по дорогой цене, хоть они и в годах, как, положим, Карякин. Теперь Федора не больно-то на саврасой объедешь, он теперь норовит самого председателя Сивкова на вожжах держать.

– Я, чай, не о двух головах, – напирал он, со злостью выдирая из кудлатой с проседью бороды подтаявшие ледышки. Зыркнул на председателя – пронимает ли его? – От самого Глухого озера по кустовью шалались, растуды их сюды! Подыскивались, заразы, примерялись. Лошади чесанули, думал, возы опрокину к едрёне Матрёне.

– Я гляжу, Федор Никодимыч, – медленно выпрямился на стуле Сивков, – ты где зря воз не опрокинешь. Он у тебя не дурак, воз-то, знает, где опрокидываться.

Федор оставил бороду:

– Ты это про что, Егор Петрович?

– Да все про то... Спиридоныч, заверни-ка мне. – Однорукий председатель кинул на счетоводов стол кисет с махрой. Говорил он как бы замедленно, с растяжкой, но за этой неторопкостью угадывалась кремневая, кипучая натура – такого нахрапом не возьмешь. – Я все про то, Федор Никодимыч: зима на повороте, а у тебя на подворье, как погляжу, сенца-то и не убыло, целехонько сенцо.

– Вот так так! – Федор аж подскочил на лавке. – Вот это сказанул товарищ председатель! Да я ж до самых ноябрьских с сеновала тягал! Этак всякого можно окаркать!

– Тебя окаркаешь, как же, – усмехнулся председатель, принимая из счетоводовых рук зажженную самокрутку. – У людей, понимаешь, стожок наперед приедается, а он – с сеновала тягал. Как это?

– Верно, все стожок, а я – с сеновала, – глядел Федор безгрешными глазами. – Потому, доложу тебе, крыша на сеновале потекла. Мне что, сеногноя ждать прикажешь?

– Л-ладно! – хлопнул председатель ладонью по хлипкому столу и покосился на чернильницу-непроливайку. Лицо построжало, взгляд – бритвенной остроты. – Покуда оставим разговор. А застукаю, дак я тебя, Федор Никодимыч, по беспощадным законам военного времени. По́нято? Без потачки!

– Нет, ну вы поглядите! – начал было закипать возчик.

– По́нято, спрашиваю? – снова прихлопнул ладонью Сивков.

В дверь трижды бухнули, потом приотворили.

– Есть тут жива душа?

– Зайди да глянь, – отозвался председатель, не сводя с Федора сурового глаза.

Вошли трое и затоптались у порога. За клубами не сразу их распознаешь. Люди пожилые, одеты по-извозчичьи.

– А-а, «Светлый путь» к нам в гости! – протянул председатель, вроде как обрадовался. Это он от круторечия своего отходил. – С чем пожаловали, соседушки? Как зимушку переколачиваетесь?

Дедок в драном нагольном тулупе, подпоясанном пеньковой вервью, замолотил скороговоркой, потешно топорща жидкую бороденку:

– Слава Богу, колотимся, Егор Петров, шея, как бы сказать, тянется, а не рвется. Мы-то чего к тебе... Тут такие дела, Егор Петров, что жил-был хороший человек да и жилы, как бы сказать, лопнули.

– Эт кто ж такой? – нахмурился Сивков.

– А ваш, ваш – звонцовский. Вот мы, как есть трое, отвезли семена ильичевцам, а мороз-то вон как поприжучил. Ну, порешили, сталбыть, через Нюрин бор ворочаться, чтоб на кордон к Мирону по пути завернуть, за чайком, как бы сказать, пообтаять. А он уж того – Мирон-то, – упокойничек, прости Господи. В переднем углу на лавке лежит, сердешный...

– Слава тебе!.. – вскочил было Федор, но осекся. Сел на место, пробормотал: – Кончился, стало быть, Мироха.

– Ну, ты волк! – свирепо покосился на него председатель.

– Ты меня, Егор Петрович, почем зря-то не волчи, – угнув голову, огрызнулся Федор. – Все знают, как Мирошка нутро из меня вынал. – Он вдруг выпучил глаза и гулко саданул себя в грудь: – Ничо не оставил! Пустой живу! А ты – во-олк...

– Закройся и сникни, – с глухой угрозой обронил Сивков. – Нашел время, срамник...

– А чего эт вы, мужики? – хлопал глазами дедок. Остальные за его спиной неловко переминались с ноги на ногу, блукая глазами по углам конторы. – Я чего баю-то: преставился Мирон, царство ему... Распашная душа, болько мне его. К нему, бывало, в ночь-полночь, он тебя и примет, и обогреет... Ну, мы с робятами руки ему, как бы сказать, сложили на грудях, а с собой забрать не посмели, не то, сами себе думаем, затаскает власть, не отвяжешься. – Обернулся на попутчиков: – Так, мужики?.. Той минутой и вышли – не нашего ума это дело. Вот я и баю: съездил бы кто из ваших за упокойничком.

– Не вашего, говоришь, ума? – Сивков с ухмылкой глянул на проезжих соседей.

– Как есть так: не нашего, Егор Петров.

– Ну-ну...

– Хорошо смотрели? – недоверчиво спросил счетовод. – А то, бывает, уснул человек, либо хворый забылся.

– Какой хворый! Какой забылся! – замахал руками дедок. – Вытянулся, говорю! Дыха-то, слышь, нету, стынет уж. Верно, мужики? – снова обернулся на возчиков, и те дружно покивали. – Упокоился, упокоился божий человек, царство ему... Бедами упился, как бы сказать, смертушкой охмелился.

Старикан сыпал горохом, руки его не знали покоя, но он не забывал и креститься к месту. Сразу видать, что он и всю жизнь так прожил – спехом да вприскок. Рядом с ним двое других казались увальнями безгласными.

– Так-то вот, – вздохнул счетовод. – Не сдюжило, видать, сердечушко. Да ежели б оно резиновое было... Перед войной Дарью схоронил, потом похоронки на двух сынов – на-ка, прими одну за другой.

– Н-да, – пыхнул самокруткой председатель. – Меньшую, сказывают, тоже возле себя не удержал – санитарит. Тут сдюжит...

– Не сдюжило, не сдюжило, – кивал дедок. – Ни дыха, как бы сказать, ни сердца.

– Не то оно было, сердце? – угрюмо хмыкнул Карякин.

– Закрой курятник! – взревел председатель и саданул кулаком по столу. Непроливайка испуганно сиганула и опрокинулась. Сивков подхватил ее, поставил на место. Порывисто поднялся, единственной рукой оправил гимнастерку под ремнем. Ткнул в Федора пальцем, как гвоздь всадил: – Езжай! Обернешься, покуда не смерклось.

– Дак мы того, Егор Петров, – сразу оробел говорливый гость, – наше дело, как бы сказать, петушиное – прокукарекали, а уж вы тут сами.

– Ступайте, мужики, – кивнул председатель. И Федору: – Не распряг еще?

Возчики неловко вывалились из конторы, осудно озираясь на Федора: негоже, мол, покойнику пенять, не надо бы этак.

– Егор Петрович, Дарью-то в бору схоронили, рядком с Шаталовым, – напомнил счетовод. – Там бы и Мирона надо. А то что ж мы его от жены отделим, в Звонцы-то привезем?

– Не выходит рядком! – резко обернулся к нему Сивков. – Кабы мужики у меня были... – И возчику: – Я спрашиваю, не распряг?

– Не поеду я, Егор Петрович, – глухо проговорил Федор. – Супротивник он мой клятой, не то не знаешь. Не поеду и все тут.

– Поедешь! – сверлил Карякина беспощадный взгляд фронтовика. – Некому больше, не баб же мне отряжать.

– Пущай кто хочет.