И больно и трудно было Кудряшову шаг за шагом вспоминать свою жизнь и в ней Наташку. Но уйти от этого в родной степи, под небом своего детства, он не мог. Где, когда, почему пришло к ним непонимание? Не в один день, не разом же оно легло между ними. Где та капля, которая обросла, как снежный ком, катящийся с горы? Кто проморгал ее, не заметил вовремя?

У болота, в стороне памятника Чайке, длинным огненным языком лизнул ночь костер и рассыпался мелкими искрами. Отрывисто вскрикнул испуганный перепел. Над головой Куд-ряшова прошуршала крыльями стая уток. Он поднял чемодан и, свернув с дороги вправо, торопливо зашагал к костру. Луна, огромная и уставшая, медленно падала за горизонт. Ночь кишела звездами.

Костер слабо тлел и трещал сырыми сучьями. Сбоку, уку-тавшись с головой, лежал человек. Рядом, примостившись на корточках, сидел другой, ворошил в костре коротенькой палочкой и что-то говорил. "Подойти? А если спросят, что отвечу? Приехал в отпуск. А жена, дочь? Ну и что? Совру что-нибудь. Лежит у костра, наверное, дядя Миша. Его не обманешь. Да я и не смогу - Спрошу, как живет мама, и уйду. - Евгений сделал еще шаг и остановился. - Через десять минут буду дома, сам узнаю..."

Крадучись, он сделал круг метрах в двадцати от костра и вновь остановился. В руке скрипнул чемодан. Евгений затаил дыхание и присел. Лежавший на земле человек приподнялся, достал из костра головешку и прикурил от нее. "Дядя Миша табунщик не курит, - отметил Кудряшов. - Кто же это может быть?" Он подкрался ближе.

- К примеру, взять солончаки, - говорил сидящий на корточках. - Шею мылить надо за такие штучки! Взять и распахать... Ни черта ж на них не вырастет! Голову на отруб даю. Иль Грунькин луг. Всю жисть пасли скот на нем. От снега до снега. Нет! Распахали и посеяли кукурузу! Землю испоганили и семена кобелю под хвост выбросили! Земли-то у нас и так сколько угодно. Хозяина на нее нет. Только и слышишь: план, план, заготовки... А кто ж за ей, родимой, ухаживать, лелеять ее будет? Не-е-ет, настоящий хозяин такого бы не сделал... не поступил бы так предательски с ней, кормилицей.

- И тому, кто поступил, голову бы отвернул! А что мы? Пацана поставили председателем, он и ворочает... Да ведь он овес от ячменя не отличит! Только и того, что диплом в кармане. Чего с него возьмешь? А наша вроде бы и хата с краю.

- Попробуй пойди супротив него! Да что там супротив! Подсказать не моги... Сживет... Из насиженной хаты придется уходить. Незаметно, неприметно и во всем виноват останешься.

- Труслив, понимашь, народ пошел... В бою, понимашь, и черт не брат был, пулям не кланялись, а тут...

Они внезапно умолкли. Кудряшову вдруг показалось, что стук его сердца сейчас же услышат там, те двое. Услышат и позовут. А не подойти нельзя. Он не мог ошибиться: у костра был Иван Ильич. Прежний председатель колхоза. Его отец. Отец, с которым он никогда не жил вместе, которого они с матерью не признавали и которого он ненавидел. Евгений мало знал этого человека, а в слова односельчан о том, что Иван Ильич давно и безответно любит его мать, не верил.

Как липкая, темная гадюка, нет-нет да и проползал по селу грязный слушок о том, будто вдовый председатель колхоза Иван Ильич не по обоюдному согласию, а силой взял солдатскую вдову Екатерину Ивановну Кудряшову, отчего и появился на свет Женька незаконным.

На всю жизнь запомнил Женька ехидный, визгливый голос Кащея и слова его: "Мать твоя.женихалась с председателем, вот ты и..." Не мог поверить во все это мальчишка. И от своего неверия, от этого визгливого голоса, ужалившего его, как оса, избегал не только разговоров с отцом, но и встреч. А откуда-то исподволь росла и крепла в детской душе ненависть к этому человеку, не оставляя в сердце и крохотного уголка для сыновних чувств.

И сейчас Евгений хотел повернуться и уйти, скрыться в ночи, но ноги не слушались, а все тело обмякло и ослабло. "Дурак! - зло обругал себя Кудряшов. - Кого боюсь? Нет, дело не в этом. О чем я с ним говорить буду? Чужой он мне".

На миг Евгений представил знойный летний день, и эту степь, и именно вот это место у Волчьего лога, и себя восьмилетним сорванцом на руках у Ивана Ильича.

Тогда он открыл глаза и удивился. Даже сам не понял чему. В высоком небе звонко пел жаворонок, стучали железными ободьями дроги, кружилась голова, и какой-то тупой, пугающей болью ныла нога. Он сразу все вспомнил. И отбивающихся от оводов лошадей, запряженных в сенокосилку, и то, как, сверкая и лязгая ножами, сенокосилка двинулась на него, и он не успел даже крикнуть "мама", только подумал об этом, как ногу горячо и остро лизнули сверкающие зубья. Только сейчас ему стало страшно. Он потянулся рукой к ноге и услышал голос Ивана Ильича:

- Потерпи, Женя, потерпи, сынок. Как же мы матери-то, матери-то покажемся! Вот, понимать, незадача какая вышла! И как тебя угораздило?

Женька хотел вырваться у него из рук, но увидел кровь на ноге и громко заплакал. Председатель прижимал его голову к своей груди, целовал и бешено кричал, погоняя лошадей.

Рана оказалась4 неопасной, и дней через десять Женька вернулся домой. На ноге остался кривой широкий шрам...

Евгений нагнулся и пощупал его. Шрам был горячим. Наташка часто говорила: "Для женщины это было бы трагедией, а вот вам, мужчинам, ноги вроде бы и ни к чему, ну кто их видит!.."

...У окна его палаты, под палящим солнцем, вся какая-то съежившаяся, жалкая, в синей выцветшей кофтенке, часами простаивала мать. Он обманывал ее, говоря, что ему ни чуточки не больно, и уколов он не боится, и вообще здесь хорошо и врачи отличные. Он говорил это, а голос его дрожал, и все в нем сжималось при мысли, что скоро эта родная синяя кофточка скроется за углом вон того дома, и сразу все изменится, потускнеет, и ему станет совсем не по себе, и нога заболит еще сильнее, и заноет в груди, и так захочется убежать вслед за матерью в широкую, привольную степь, что слезы сами покатятся на жесткую больничную подушку.

Как-то под вечер зашел Иван Ильич. Боком протиснулся в палату и сел на стул рядом с койкой. Женька натянул одеяло до подбородка и испуганным зверьком уставился на отца.

- Ну что, герой, выздоравливаешь: - спросил тот и смущенно улыбнулся. - В район по делам приезжал, решил проведать тебя... Гостинец вот прими, - добавил он, протягивая цветастую коробку, и опустил голову, поняв, видно, что врег без надобности, неуклюже. Ни в каком районе он не был, а ехал сюда за шесть километров специально, чтобы проведать его, сына своего Женьку.

Оба молчали. Одеяла Женька ке отпускал. Иван Ильич встал, потоптался на месте, крякнул в кулак и, пожелав выздоровления, вышел.

В коробке были конфеты. Их было так много, что у Женьки разбежались глаза. Это ж целое богатство, о каком он и мечтать никогда не смел! А если признать всю правду, то и есть конфеты ему еще не приходилось. Мать рассказывала, что они напоминают сахарный песок, но намного слаще и вкуснее. Одну конфету он уже поднес было ко рту, но вспомнил, что скоро придет мать, и неохотно положил ее обратно в коробку. Без ее разрешения он не мог принять такой дорогой подарок. Тем более от Ивана Ильича. От запаха конфет Женькин рот был переполнен слюной, а мать все не шла, и минуты тянулись бесконечно долго.

А когда она пришла, случилось то, чего он ни понять своим детским умом, ни оправдать и простить не мог. Как только мать услышала, что конфеты подарок Ивана Ильича, се будто подменили. Лицо ее передернулось, на глазах выступили слезы, она схватила коробку и выбросила ее в раскрытое окно. Сквозь слезы Женька видел, как упала в пыль и разорвалась цветастая коробка и как чей-то жирный, с громадным кровавым гребешком петух жадно клюнул пузатую коричневую конфету и закокотал, созывая кур...

...Вновь Евгению чудилась музыка. Она была, как плач матери, тихая и безутешная. Казалось, что плакала степь. Плакала о вытоптанном ковыле, об облетевшей полыни, о прошедшем детстве и о чьих-то ошибках - больших, непо-. правимых.