- Совсем ты у меня седая стала. - Сын привлек мать к себе. - Как живешь, мама? Не болеешь?

Мать вытерла слезы, помолчала.

- Слава богу... Глазоньки вот мои что-то хиреть стали. Без очков уж ничего не вижу. Письма, какие случаются, Надюшку прошу прочитать.

- Это чья же?

- Семена Посаднева младшая. А пишу сама. Хотела было ее просить, а потом раздумала. Забеспокоитесь там, увидя чужой почерк. Что ж, скажете, самой и написать нет мочи? А у вас там, в городе, и так беспокойства хватает.

- Хватает, - медленно повторил сын.

Он прошелся взад-вперед по комнате, пощупал печь и остановился у стены, увешанной фотографиями. В каждой рамке на доброй половине фотографий был он. Вот он в новеньком каргузе, в кителе с блестящими пуговицами первоклассник. А вот - выпускник. Большая цветная фотография Людочки. Ей годик... Он с Наташкой. В парке - с друзьями-студентами. У моря. В загсе. Наташка в белой фате, он а строгом черном костюме. Опять он - с гитарой. И вновь он, Наташа, Людочка - всей семьей. Вверху большой отдельный портрет. Там двое мужчин. Один сидит на стуле, тяжело опустив на колени крупные жилистые руки, другой совсем юноша, тонкий, задиристый, стоит рядом, обхватив сидящего за плечи. На рамке расшитое полотенце и большой черный бант. Портрет был сделан с маленькой довоенной фотографии в районном центре по его, Женькиной, просьбе после того, как Кащей обозвал его "нагулянным" и "председательским сынком". Много горьких воспоминаний связано с этим портретом. С матерью он редко говорит о нем. После того, как...

Клички "Нагулянный" и "Председательский сынок", как деготь, прилипли к Женьке. Словно затравленный, метался он от обидчиков к матери и не мог понять всем своим оскорбленкым и униженным существом, где правда, а где ложь. То, что говорил Кащей, было страшным и вызывало ненависть к Ивану Ильичу. Женька не хотел этого. Не хотел потому, что мать каждый раз, когда он в слезах прибегал к ней и требовал объяснений, тоже плакала и убежденно повторяла: "Не верь! Врут люди. Вот твой отец! Вот он! Вот!" Снимала со стены портрет, прижимала его вместе с Женькой к груди и уже сквозь рыдания продолжала убеждать: "Матвей твой отец! Матвей! Верь мне, сынок. Ни при чем тут председатель. Никто он тебе, никто!"

Евгений прошел к окну и сел. За окном утренней зарей подсвечивалась ночь, по селу наперебой горланили петухи.

- Жень, может, выпить хочешь? - спросила мать. - У бабки Устиньи самогонка есть. Я сбегаю.

- Не надо, мама. Не хочется. Молока налей мне, и я спать лягу.

Он достал сигареты и закурил. На подоконнике стояла пепельница, рядом лежала пачка папирос.

- Чьи это? - удивился Евгений. - Ты что?.. Курить стала?

- Женюшка... - Она замолчала и опустила голову. - Иван Ильич... отец твой... перешел к нам. Сколько ж ему мыкаться одному-то? - Она опять замолчала, перебирая в руках фартук, и, будто извиняясь, продолжала: - С председателей его сняли... На пенсии теперь. Да разве его удержишь дома? Табунщиком работает, в ночном сейчас...

- Мне надо уехать? - упавшим голосом спросил Евгений.

- Сынок... - У нее опять побелела и мелко задрожала губа. - Он же отец твой, кровь родная, человек хороший... Сколько это могло продолжаться? Не молодые мы уже... Землюшку топтать недолго нам осталось, пора и к углу какому-нибудь прибиваться.

- Ты же презирала его.!

- Это не так, Женя. Все не просто, сынок. В двух словах об этом не расскажешь. Он всю жизнь бобыль бобылем... И я как травиночка в поле, прихилиться не к кому.

- Как же мне с ним под одной крышей? - растерянно развел руками Евгений.

- Тебя он очень любит. Ведь кроме-то у него во всем белом свете никого нет. И я, старая, перед вами обоими виновата! - Мать снова заплакала. Зачем было тебя, несмышленого, восстанавливать против отца? Не по-божески я поступала. Если бы ты только знал, какой это человек! Постарайся понять его, сынок. Я полжизни ошибалась, не повторяй моей ошибки, Женюшка. Это будет несправедливо.

- Ничего я не хочу знать о нем! Какой он мне отец?! Отцы воспитывают своих детей, а он?

Евгений подумал вдруг о Людочке, с том, что и она может так же сказать о нем, если и впрямь случится, что их дороги с Наташкой разойдутся, - а этого не миновать, - но поднявшееся в груди раздражение против Ивана Ильича подавило эту мысль.

- Что ж нам теперь делать, Женюшка?

- Нескладная у нас встреча вышла, мама.

- Хочешь, он уйдет. И слова не скажет - повернется и уйдет. Привози сюда Наташу, Людочку, и будем вместе жить. Работы и тут завсегда хватит.

- Постели мне, мама. Я очень уехал... Он... когда придет из ночного?

- Утром.

Мать задула лампу, в нерешительности постояла около стола, потом подошла к сыну и села в изголовье. Оба молчали. За печкой тенькал сверчок, старые ходики монотонно торопили утро. Евгений хотел заснуть и не мог.

Почему-то вспомнил тот день, когда мать провожала его в институт. Жарко светило солнце, они шли прямиком через степь, и теплый ветер с острым запахом донника, прилетевший откуда-то со стороны Торфяного болота, трепал его густую рыжеватую шевелюру и, как в детстве, пел о чем-то веселом и задорном. И Женьке тоже хотелось петь и, как мальчишке, без устали кувыркаться в степных цветах, скакать из края в край, но рядом шла мать, и была она тихой и грустной, как эта степь после шумной грозы.

- Не надо грустить, мам, - сказал Женька.

- Что ты, сынок! Я очень рада за тебя. Закончишь институт, большим человеком будешь! Счастье свое найдешь. Только бы войны не было.

Женька смотрел ей в глаза и видел, что она действительно безмерно счастлива за него, так счастлива, что не может сдержать слез. Мать смеялась, и плакала, и говорила о совсем незначительных пустяках, о которых не надо забывать, живя там, на чужбине.

"На чужбине..." Евгений помнит, как это слово, будто колючая льдинка, вползло в его разгоряченную душу. И сразу стало зябко. Впервые ему предстояло жить без матери, вдалеке от дома. И конечно же там не будет этой степи, в которой он вырос и возмужал, где познал свои первые радости и печали, где впервые услышал пение птиц и завывание ветра, шелест трав и вой вьюги, где ощутил дурманящий аромат чабреца и шалый запах осенней полыни.

- Мама, - грустно сказал Женька, - ты пиши мне чаще и... знаешь что... - Он помолчал, стыдясь высказать свою просьбу, а потом решился: Присылай в письмах разные травы, хоть по листочку, по былиночке, но чтобы они степью пахли, ладно?

Мать обняла его за плечи:

- Обязательно, сынок, обязательно! Знаешь, я и сама жить без них не могу. А ты уж пересиль себя. Пересиль! Знаю, трудно будет, но ты пересиль.

Потом на перроне она все что-то гсворила ему, наказывала, поправляла рубашку, приглаживала волосы на его голове и беззвучно плакала. А когда ударил колокол, вся выпрямилась, вытерла слезы, порывисто прижала сына к груди, поцеловала в губы, резко повернулась и ушла по перрону все такая же прямая и напряженная. Женька хотел крикнуть: "Мама!" Но поезд тронулся, и он уехал...

- Сынок, ты же любил Наташу. - Мать наклонилась к его лицу, он слышал ее теплое дыхание, ощущал прикосновение мягких волос к своему лбу и по-прежнему молчал.

За окном серело.

Через несколько минут предутренняя тишина взорвется гомоном птиц, мычанием коров, всеми теми звуками,, в которых рождается сельский день. Евгений ждал их. Ждал, чтобы окончательно убедиться: да, он действительно дома, в родном краю, под родной крышей. Он почти верил в то, что, проснувшись, найдет единственно правильный ответ на все вопросы, поставленные перед ним жизнью, верил: решение должно быть правильным.

Глава вторая

ЧАЙКА

Десятилетний Женька сидит на постели, поджав под себя ноги, смотрит в мутную предрассветную тишину и вздыхает. Еще никогда в жизни не было ему так тяжело. Вот уже третью ночь подряд ему снится один и тот же сон, от которого он пробуждается как ошпаренный кипятком и потом долго не может уснуть.