Учтем это несоответствие и попробуем поискать другие возможности в письме, чтобы выяснить, кто же была женщина, которую так полюбил Дантес.

Вернемся к фразе, при помощи которой Дантес сообщил Геккерну, кого же он имеет в виду: «Она носит ту же фамилию, что та дама, которая писала тебе по поводу меня…»

Отнесем эти слова к Идалии Полетике, выяснив вначале, не было ли в свете еще дамы с такой фамилией.

Просматривая воспоминания современников, дневники, исследования о пушкинском окружении, можно определенно сказать — второй не было. Казалось бы, подозрение с Полетики можно снять? Но если предположить (а это возможно!), что Дантес с помощью двойного шифра сообщил единственное имя, потому что второй Полетики не существовало, если предположить, что единственная Полетика и переписывалась с Геккерном, сожалея, что вынуждена отказать в займе старому барону для Дантеса, так как сама в тот момент испытывала денежные затруднения, если все это допустить, то отчего же не представить очевидное: Геккерн, прочитав многозначительную фразу Дантеса, мгновенно понял — речь идет об одном человеке, другого попросту нет, — и, поняв это, ужаснулся: любовь Дантеса и жены штаб-ротмистра, которую Дантес умолял «нарушить супружеский долг», — может ли быть опасность страшнее?!

«Теперь ты понимаешь, — заканчивает Дантес мысль, будучи уверенным, что Геккерн знает, о ком речь, — что от такой женщины можно потерять голову, особливо если она тебя любит».

В своей переписке с Клодом я попытался узнать, не существует ли в семейном архиве Геккернов писем Идалии Полетики к «старому барону» в Париж в период с мая 1835 года по январь 1836 года и не существует ли в этой переписке конкретного письма Полетики, в котором она вынужденно отказывает Геккерну в займе для Дантеса, объясняя свой отказ денежными затруднениями — ее деревни пострадали от мора и голода. Что и говорить, обнаружение такого письма сделало бы предположения бесспорными.

Скажу сразу, единственного письма Полетики к Луи Геккерну я не получил. Как написал Клод, часть архива находится в руках семьи его брата, и ему не удается все проверить.

Однако немаловажно знать, была ли вообще переписка Полетики и «старого барона».

В письме от 18/30 июля 1839 года Идалия сама сообщает об этом Екатерине:

«На первый взгляд я очень виновата перед Вами, добрый мой друг, а между тем это вовсе не так, ибо не проходит дня, чтобы я не вспомнила о Вас и жалела о Вас, но у меня было столько горя с того времени, как я ответила старому барону (подчеркнуто Полетикой. — С. Л.), раз уж Вы называете его старым, — на его письмо. Я имела несчастье потерять еще одного ребенка трех лет в прошлом году, и этот удар меня сразил».

Дочь Полетики умерла в 1838 году, Геккерн и Полетика переписывались, вероятно, в конце 1837 года. Если переписка была в это время, она, несомненно, могла быть и раньше. Знакомство Полетики и Геккернов началось с 1834 года, когда Жорж попал в полк, любовь — с января 1836 года. Следовательно, «дама», о которой сообщает Дантес, писавшая Геккерну «по поводу» Жоржа в 1835 году, вполне могла быть Идалией.

Во второй части фразы есть другая крайне важная для Геккерна информация. «Мор и голод, — сообщает Дантес, — разорили ее деревни».

М. А. Цявловский перевел слово la peste — чума, но слово это многозначно, оно имеет синонимы — мор, поветрие, язва, бедствие.

Исследуя эпидемическую карту России тех лет, я отметил отсутствие чумных эпидемий. Холера в России была болезнью новой, первые случаи ее описаны в начале тридцатых годов, новая страшная эпидемия часто называлась чумой.

В «Сборнике биографий кавалергардов» сказано, что Александр Михайлович Полетика «имел в Тамбовском уезде при селе Столовом четыреста душ». Уточню: «четыреста душ при селе Столовом» (неофициальное название Александровка) не обязательно одна деревня, а возможно, и несколько деревень с единой барской усадьбой. Такое объединение деревень под общим названием было обычным.

О жизни Полетик в Тамбове есть и другие более поздние упоминания, например записки графа М. Д. Бутурлина в пятидесятые годы.

А теперь свидетельства иного характера:

«Холера подкрадывалась к Тамбову медленно, сперва проникая в ближайшие к городу села, — писал С. Гессен, известный исследователь холерных бунтов в России в 1830–1832 годах. — Третьего сентября она появилась в тридцати верстах от Тамбова, в селе Рассказове, а вслед за тем и в селе Никольском…»

«Крестьяне шли по дорогам и кричали: „Мор! Мор!“».

«В январе 1831 года эпидемия достигла своего высшего развития, и в Тамбове стало недоставать гробов для покойников», — записывал И. Якунин о холере в Тамбове по свидетельствам очевидцев.

Село Рассказово (владение Полторацких) находилось в восьми верстах от села Столового (владение Полетики), границы поместий были общими. В «Историко-статистическом описании Тамбовской епархии» сказано, что крестьяне села Столового пользовались приходом, больницей и базаром села Рассказова.

В это время в Тамбове и в Никольском вспыхивают крестьянские восстания, подавленные регулярными войсками: «Две тысячи Никольских крестьян с вилами, косами, топорами, шедшие на помощь тамбовским бунтовщикам, были задержаны в четырех верстах от Астраханской заставы и не поспели к месту действия» (С. Гессен).

Дорога от Никольского к Тамбову проходит через село Столовое. Таким образом, мы можем с полным правом сказать, что холера началась именно здесь, в поместьях Полторацкого и Полетики; здесь были наибольшие жертвы и разрушения. Вот почему в 1831 году, находясь в польском походе, казалось бы не такой уж бедный помещик А. М. Полетика, как записывает П. И. Бартенев, вынужден был «живиться за счет Шереметева».

В Историческом архиве мне попалась не подписанная записка, характеризующая Александра Полетику:

«Полетика Александр, женатый на сестре графа Строганова, товарища графа Дмитрия Николаевича Шереметева по полку. В походах 1830 года (по формулярному списку Полетика был в походе с марта по ноябрь 1831 года. — С. Л.) променял ему свою походную кровать на постоянные завтраки».

В той же папке оказалось долговое письмо Александра Полетики к графу Дмитрию Николаевичу Шереметеву, к сожалению, не датированное. В письме Полетика вспоминает давнюю дружбу с графом, просит три тысячи на два года. «Не откажите старому приятелю, — умоляет Полетика, — который никогда не забывает, что вы его спасли».

А. С. Пушкин в своем дневнике за 1833–1835 годы трижды упоминает голод в России в результате тяжелого неурожая.

В тягостную осень 1833 года высший круг Петербурга буквально взбудоражило неожиданное новшество в дворцовом этикете: вводились форменные костюмы для фрейлин и придворных дам, иначе «дамские мундиры — бархатные, расшитые золотом», как записал А. Я. Булгаков. Чуткий Пушкин с горечью отмечает: «И это… в настоящее время, бедное и бедственное». 14 декабря 1833 года Пушкин вспоминает о недороде в стране. 17 марта 1834 года Пушкин снова записывает: «Много говорят о бале, который должно дать дворянство по случаю совершеннолетия Г. Наследника… Вероятно, купечество даст также свой бал. Праздников будет на полмиллиона. Что скажет народ, умирающий с голода?»

Нас, естественно, интересует, коснулось ли «бедное и бедственное время» Тамбовской губернии.

А. С. Ермолов в своей книге «Наши неурожаи и продовольственный вопрос», вышедшей в Петербурге в 1909 году, пишет:

«По цензурным условиям того времени литература сохранила немного данных о размерах бедствия, которое претерпевалось населением вследствие неурожая 1833 года… Однако можно о них судить по данным о продажных ценах на хлеб, которые повысились в семь и в десять раз против нормальных. Так, я могу отметить, что в губ. Тамбовской, вместо обычной средней цены четверти ржи в четыре рубля, цена возросла до 27 рублей за четверть… Очевидно, что покупать хлеб по таким ценам сельским обывателям было совершенно не под силу, и положение… представлялось совершенно отчаянным».