Не этой ли «договоренностью» веет и от известного письма Строганова, где старый граф одаривает излияниями «племянника», называет его «благородным», отмечая при этом его особое благородство «в последние месяцы пребывания в России».

В последних публикациях ставится под сомнение существование второго анонимного письма. В письмах Полетики мне видится косвенное подтверждение того, что второго анонимного письма действительно не было. Пушкину, вероятно, о состоявшемся свидании сразу же рассказала Натали — этого не могла в своих планах допустить Идалия.

В письме от 18/30 июля 1839 года Полетика сообщает Екатерине совершенно, казалось бы, неожиданное: «У Натали не хватает мужества ходить ко мне. Мы очень милы друг с другом, но она никогда не говорит о прошлом, его в наших разговорах не существует».

Признание Полетики как бы приоткрывает еще один аспект: существовало какое-то, устраивавшее жену Дантеса, объяснение случившегося. Именно с этим «объяснением» Екатерина и жила последующие годы.

Для нас же слова Полетики только подтверждают факт, что Натали никогда уже не могла простить Идалии ее участия в шантаже и обмане.

Но если мы допустили, что Дантесу и Полетике была «удобна» женитьба на Екатерине, то как объяснить поступок Идалии — приглашение Натальи Николаевны к себе на квартиру, как бы устройство предосудительного свидания?

Фраза Вяземской — «Дантес бывал частым посетителем Полетики»— мне думается, могла бы стать ключом объяснения, по крайней мере, быть принятой во внимание. Это же можно сказать и о высказывании А. О. Смирновой-Россет о «ширме», о любви Дантеса и Полетики, о проникшем в общество слухе.

Недисциплинированность Дантеса, «отлучки с дежурства, когда из начальства никто не уезжал», «опаздывание на службу», о чем сообщают кавалергарды, начала обращать на себя внимание. Значит, нужна контрмера, обеляющая свидание, способная отвести от Идалии мнение света и возможные подозрения мужа. Но, кроме того, интерес к Дантесу начал спадать, «кончился сей роман a la Balsac, — написал А. Карамзин, — к большой досаде С.-Петербургских сплетников и сплетниц».

Видимо, для Полетики и Дантеса пришло время, когда потребовались новые серьезные подтверждения собственного «благородства».

Полетика заманивает Пушкину к себе. Дантес «играет» водевиль, грозит застрелиться, а доверчивая Наталья Николаевна «не знает, куда ей деваться».

«По счастью, — рассказывает Вяземская, — ничего не подозревавшая дочь хозяйки явилась в комнату, и гостья бросилась к ней».

Как все похоже на инсценировку! Зато теперь и Полетика, и все эти жаждущие новостей «гробовщицы» получат бесспорное подтверждение трагической любви Жоржа Дантеса.

События развиваются стремительно. Вызова никто не ждет. 27 января общество потрясает трагическая весть: Пушкин смертельно ранен.

В феврале Полетика посылает письмо арестованному Дантесу. «Бедный друг мой, — пишет она. — Ваше тюремное заключение заставляет кровоточить мое сердце… Мне кажется, что все то, что произошло, — это сон, но дурной сон. Я больна от страха». Об этих же событиях, по всей вероятности, она сообщает и в других своих письмах: «Я ни о чем, ни о чем не жалею» (3 октября 1837 года). «У Натали не хватает мужества ходить ко мне…» (18/30 июля 1839 года).

Если бы свидание происходило 2 ноября и не имело трагического финала, то трудно представить, как удалось бы сохранить секрет встречи, заставить молчать два месяца такое количество посвященных? Иной силы, кроме смерти Пушкина и клятвы, данной ему, я не вижу. Да и последующие пятьдесят лет молчания остались необъясненными.

Нельзя забывать, что Полетика до дуэльных дней как бы переживала благосклонность общества к себе. Именно Идалия и ее муж становятся «свидетелями» на свадьбе Дантеса и Екатерины 10 января, присутствуют вместе с семьей Гончаровых в Исаакиевском соборе и на обеде у Бутера. А Идалия, как ближайшая подруга, наверняка принимает участие в «сборах» к венчанию Екатерины.

Думаю, только оповещением вины Полетики в кругу ближайших к Пушкину людей можно объяснить и следующее письмо Геккерна в Тильзит: «Не называю тебе лиц, которые оказывают нам внимание, чтобы их не компрометировать. Ты знаешь, о ком я говорю. Могу сказать, что муж и жена относятся к нам безукоризненно, ухаживают за нами, как родные, даже больше того, как друзья».

После 19 марта бесхитростная, ничего не подозревающая Екатерина посылает из Петербурга вслед уехавшему Дантесу свое недоуменное письмо, впервые приведенное Щеголевым, вероятно читавшим его с искренним удивлением: «…Идалия приходила вчера на минуту с мужем, она в отчаянии, что не простилась с тобой, говорит, что в этом виноват Бетанкур. В то время как она собиралась идти к нам, он ей сказал, что будет поздно, что ты, по всей вероятности, уехал. Она не могла утешиться и плакала, как безумная».

Невольно вспоминаю слова из записки Полетики на гауптвахту: «Прощайте, мой прекрасный и добрый узник. Меня не покидает надежда увидеть Вас перед Вашим отъездом. Ваша всем сердцем».

Виделись ли Полетика и Дантес в последующие годы?

В июле 1839 года Идалия пишет Геккернам: «Я по-прежнему люблю Вас… Вашего мужа, и тот день, когда я смогу вновь увидеть, будет самым счастливым в моей жизни. Очень возможно, добрые мои друзья, что я, если только в скором времени мне удастся покинуть Петербург, приеду повидаться с вами, и тогда я нагряну, как снег на голову, мне так хотелось бы увидеть Вашу семью».

13 мая 1840 года Екатерина сообщает брату в Россию: «Через несколько дней я буду знать все подробно о Петербурге, потому что увижу Идалию Полетику, которая приезжает вместе со Строгановыми в Баден-Баден, и мы с мужем рассчитываем поехать туда на недельку. Я буду чрезвычайно рада снова увидеть ее, она была так мила с нами во время наших несчастных событий».

И, наконец, в письме из Милана, отправленном 3 октября 1841 года, Полетика как бы подтвердит это:

«Я получила такое удовольствие видеть вас обоих, что увидеть вас еще раз стало для меня навязчивой идеей. Я так рада, что видела вас обоих такими счастливыми, что я люблю уноситься в ваш дом в ожидании, что это смогу сделать реально. И несомненно, если чего женщина хочет, того и Бог хочет, а я — очень хочу».

Знаменательно отношение Идалии Полетики к Александрине.

В письме Екатерины от 13 мая 1840 года, которое я цитировал, есть важный абзац: «Слышала об этом стороною, что Александрина стала совершенною сумасбродкою; говорят, что получение шифра (вензель императрицы у фрейлин. — С. Л.) совсем вскружило ей голову, что она стала невероятно надменной. Я надеюсь, что все это неправда, признаюсь, я не узнаю в этом случае ее ума: потерять голову из-за такого пустяка было бы нелепостью. Через несколько дней я буду знать все подробно о Петербурге, потому что увижу Идалию Полетику».

А в письме к Екатерине от 18/30 июля 1839 года, то есть за год до приведенного отрывка, Полетика пишет: «Александрина невероятно потолстела с тех пор, как… Спросите у своего мужа, он объяснит, что я имею в виду, — он поймет меня. Выглядит она хорошо и прекрасно себя чувствует. Впрочем, она существо добродушное и привязана к Вашей сестре».

Пристрастие Полетики к Александрине замечено давно.

Что же позволяла себе Идалия по поводу этого, как она писала, «добродушного существа»?

Мне кажется, чрезвычайно важен рассказ князя А. В. Трубецкого, записанный В. А. Бильбасовым в 1887 году.

Трубецкой и Полетика, как я писал, жили в Одессе и были постоянными собеседниками.

«Откуда же дуэль?» — спрашивает князь. И объясняет: «Не так давно в Одессе умерла Полетика, с которой я часто вспоминал этот эпизод, и он совершенно свеж в моей памяти. Дело в том, что Гончаровых было три сестры: Наталья, вышедшая за Пушкина, чрезвычайно красивая, но чрезвычайно глупая; Екатерина, на которой женился Дантес, и Александра, очень некрасивая, но весьма умная девушка… Вскоре после брака Пушкин сошелся с Александриною и жил с нею. Факт этот не подлежит сомнению. Александрина созналась в этом г-же Полетике».