Впрочем, Афанасию не спалось.

Он сделал все возможное, чтобы успокоиться и заснуть, но, как назло, чем больше он пытался отмахнуться от буравящих мозг назойливых мыслей и смутно роящихся обрывочных предчувствий, отголосков пережитых сегодня жутких минут, как непокой подступал вплотную и давил, как ватное одеяло в жаркую летнюю ночь.

Фокин вытянулся во весь рост на спине и закрыл глаза. Пусто. В голове – ни одной путной мысли касательно того, что же ему делать дальше, во рту сухо.

Открыв глаза, он стал следить за игрой теней на потолке. Вообще-то они были неподвижны, но Фокину почему-то казалось, что они медленно движутся, слагаясь в какую-то прихотливую комбинацию.

Потом тени отступили. Но глухой грохот в голове, словно там ворочались тяжелые жернова, не ушел. Напротив, он стал еще явственнее.

И тут на Афанасия навалился такой безотчетный, липкий, животный страх, что он попытался сорваться с места и убежать.

Но ноги словно прикипели к скомканной постели, руки не желали двигаться, а на лбу проступали капельки пота... и только, как накрытая шляпой птица, загнанно билось и трепетало сердце.

Афанасий поднялся с постели, и вдруг по всему дому, разрываясь, зазвенел истошный вопль, затем пополз глухой грохот и звон разбитого стекла – и пьяный рык соседа, разросшись до визга: «Что за сука, еб твою м-мать?..» – вдруг оборвался коротким хрипом.

Утлая дверца фокинской каморки треснула и вылетела под страшным ударом, а потом несколько сухих автоматных очередей разнесли многострадальную дверь, уже повисшую на одной петле, причем нижней, буквально в щепы.

Двое парней с автоматами наперевес ворвались в комнату Афанасия и начали в упор расстреливать кровать, комод, ободранный деревянный сундук, стоявший тут с незапамятных времен...

– Где он?

– Да синий черт сказал, что он спит у себя.

– Перекрылся где-то. Надо перевернуть весь дом.

– Микул сказал, чтоб работали тише, потому что, не дай бог, мусора ластанут... конечно, отмаз нам вылепят, но тогда и до второго отдела дойдет, и до Музыканта.

– Тогда кранты...

Свистящий, напряженный, сухо раздирающий воздух диалог этот прозвучал, когда в комнате Афанасия не осталось ни одной целой вещи. Все было расстреляно в упор.

В этот момент в разгромленную комнату вошел третий парень. Он волок за шкирку ничего не соображающего от самогона и сонливости деда Егорыча.

Деда ткнули носом в расстрелянную фокинскую постель и рявкнули:

– И где он, ты, синий сморчок?

– Вы... вы...

– Вышел? Ты же сказал, дед, что тут он!

– Вы... выродок ты! Ех-х-х... попался бы ты мне в тридцать восьмом... под Халхин-Голом!!!

– Погоди, – сказал один из молодцов, – постель-то совсем теплая. Тут он был. Куда же он мог деться? Эй, дед!!!

– А ты скажжи бля-дям из блока НАТО... шта-а-а...

– Дед, мать твою!!!

– ...в Бер-р-рлине с блеском мы з-зы...кончили атаку... и написали на рейхстаге: х-ху... в-вам в ср-р-раку... – Да брось ты его! – брезгливо сказал один из молодцов и замахнулся было на старика, но тот с неожиданной резвостью высвободился из рук гоблина и пнул того, кто замахнулся, прямо в живот, да так удачно, что амбала скрутило... он согнулся в три погибели, а старик, подскочив на месте, как горный козел, прыгнул на второго гоблина (третий уже вышел и с автоматом наперевес обыскивал дом) с криком:

– А-а-а, пиписькин чердак!!!

Тот попытался было смахнуть с себя не в меру прыткого старишку, но в этот момент буквально с потолка на него обрушился Фокин.

Все это время он сидел над дверью в жалком подобии антресолей, которые были хороши тем, что со стороны никак нельзя было заподозрить их наличие в этой комнате – настолько бесформенны они были.

Фокин размахнулся и ударил амбала в основание черепа сложенными перед собой кулаками. Тот крякнул и свалился наземь, увлекая за собой мертвецки пьяного Егорыча, который продолжал дрыгать грязнейшими босыми ногами и вопить во всю мочь:

– Многа-а-а снегу н-навалило у колхозного двор-р-ра... Гришка, Петька и Данила поморозили херрра!!!

Налетчик, которого Егорыч так удачно ударил в живот, пересиливая боль, поднял дуло автомата... Фокин успел схватить автомат и отвести от себя, и в ту же секунду за спиной амбала раздался нечленораздельный утробный вопль, с которым троглодиты шли войной на мамонтов – и глиняный горшок с рыжим от старости и засухи кактусом разбился о бритый затылок верзилы.

Тот мешком свалился на Егорыча, который выкарабкивался из-под туши гоблина, сбитого с ног Фокиным.

В дверном проеме возникла шатающаяся фигура Маньки в облезлой ночной рубашке, в которой, очевидно, еще бабка рожала ее мать.

Очевидно, именно эта героическая женщина – Манька – несмотря на затрапезный вид и термоядерный самогонный запах изо рта, молодецки сразила горшком боевика.

Фокин только всплеснул руками.

– А-а-а!!! – вдруг раздался дикий вопль, полный ужаса, и по коридору мимо кухни, мимо фокинской комнаты промчался третий, последний амбал – уже без автомата, зато с окровавленным плечом и распоротой на спине кожаной курткой.

Он семенил такими мелкими шажками, что создавалось впечатление, словно от обвальных эмоций парень не утерпел и наложил в штаны (впоследствии оказалось, что так оно и есть), – зато с такой скоростью, что ног почти не было видно.

Причина его испуга быстро выяснилась.

Вслед за амбалом по коридору проскакала почти голая баба – по всей видимости, та самая, из третьей комнаты, что на пару со своим мужем трахалась на полу в прихожей, так как пропила кровать.

Конечно, самый отважный мачо испугался бы ее жалко бултыхающихся наростов, которые как-то сложно было поименовать женской грудью, ее худых рук, кривых варикозных нежно-синего цвета ног и тощих плечиков с торчащими ключицами. Самый храбрый тореадор не утерпел бы и позорно убежал при виде мчащегося на него существа с вытаращенными мутными глазами, крашеными-перекрашенными космами и голливудским оскалом в десять зубов, пять из которых были железными.

Но, как выяснилось, амбала испугало вовсе не это. ...В руках у героической дамы была включенная бензопила «Дружба».

Дед Егорыч, так храбро поведший себя в батальных сценах с убийцами, при виде ее попятился в угол и сел на пол, потому что кто-кто, а он хорошо помнил, как четыре года назад именно этой пилой пьяный дворник Сироткин, поспорив на литр водки, отхватил голову бомжу Открывалке, прозванному так потому, что он мог открыть зубами решительно любую бутылку, будь то «Анапа» или «Портвейн-72».

– Фтой, фука-а-а!!! – орала баба с бензопилой, гонясь за амбалом и брызгая слюной сквозь все десять зубов. – Кто Вафьке мому фуй отфтрелил, бля-а-а-?!!

Амбал со всего размаху врезался в окно, выворотил раму и вывалился со второго этажа прямо на благоухающий у стены мусорный контейнер.

Беззубая синеногая Таська, чьему муже Ваське, как выяснилось, попортили мужское достоинство, взмахнула бензопилой и одним ударом перехватила подпирающий гнилую балку столб, уставленный прямо у стены.

Гнилая балка не выдержала такого произвола и рухнула прямо на Таську.

После чего инцидент с бензопилой можно было признать исчерпанным.

Фокин ошеломленно окинул взглядом людей, с чьей помощью он только что расправился с тремя здоровенными парнями, вооруженными автоматами, и произнес:

– Ну что... пойдем, что ли.

– К-куда? – осведомился Егорыч и поднялся с пола. – Пошто?

– Как пошто? Как пошто? – Фокин широко улыбнулся и добавил: – С меня литр!