Как мы все хорошо знаем, между людьми постоянно существуют серьезные разногласия в интересах и намерениях. Будь это не так, мы вполне могли бы уживаться, но подобного никогда не было, и вряд когда-либо произойдет. Ничто в нашей истории или характере не позволяет предположить, что мы когда-нибудь сумеем преодолеть наши различия, разрешения которых могут выражаться в спектре от добродушного обсуждения мнений до широкомасштабных военный действий за права собственности. Лишь некоторые предпочитают жить в относительном и кратковременном мире, а не в непрерывном гуле кровопролитной дисгармонии. Однако для большинства это не так, и миллиарды наших голосов тонут в едином вое — унисоне, который доведет до слез всякого, если он не святой или если его эго не умерло.

Общее предпочтение нашего вида это не общность, а различие. (Vive la différence. Vive la guerre. Да здравствует различие. Да здравствует война.)

Нас не сделали такими — вышло так, что такими мы забрели в кошмар бытия. Жизнь охотится на жизнь, как следует по Шопенгауэру и естественной истории. Тело одного организма становится ужином другому. Об этом поет главный персонаж мюзикла Стивена Сондхайма «Суини Тодд», обращаясь к своей напарнице по резне, миссис Ловетт, «Что это, слышите? Что там за звук? Отовсюду доносится хруст. Это люди сжирают друг друга» («For what’s the sound of the world out there? It’s man devouring man, my dear».) Полагать иначе означало бы лицемерить. Лишь различия имеют для нас значение. Все, что мы ищем в жизни, это разнообразие — бесконечное отвлечение внимания, которое могло бы удержать наше сознание в клетке. Что нам нужно, это неслыханное и неизведанное. Неслыханное, что мы слышим во вступлении к музыкальной трагедии Сондхайма, это скрип бритвы Суини Тодда, демона-парикмахера с Флит-стрит.

Чтобы немного развлечь себя, давайте предположим, что если бы не трагедия, человеческая раса исчезла бы давным-давно. Трагедия держит нас в тонусе и толкает в сторону будущего в парадоксальном поиске способа изгнания трагедии из нашей жизни. Как говорят мудрые марионетки: «Уж лучше пусть трагедия накроет нас с головой и закружит, чем жить без смысла».

Никто не знает об этом лучше, чем эстрадные продюсеры, сублимирующие мастеров импровизации, которые не способны выполнять свои «великие номера» без криков и рыданий, доносящихся из ямы, в которой гигантские трепещущие тени пытаются убежать от самих себя.

По велению автора, всякое действие и сцена в «Суини Тодде» взывает и питает трагедию, художественно выражаясь. Это педальный тон,[15] на фоне которого все прочие перипетии драмы — например, красота и любовь — выступают словно бы форшлагами,[16] как будто бы предлагающими что-то иное, чем трагедия, но в действительности являющимися лишь элементами отвратительных ужасов, разворачивающихся на сцене.

В то время как мюзикл Сондхайма вселяет в нас жалость и страх, в чем, по мнению Аристотеля, и должен состоять эффект трагической драмы, он не приносит нам в финале аристотелева очищения эмоций и катарсиса. С начальных сцен до самых титров трагедия Сондхайма представляет одну сплошную агонию жертв человеческого существования.

«Жил цирюльник со своей женой», начинает свой трагический рассказ Суини Тодд. Подобно множеству хорроров, словно черви выбирающихся из перегноя органической действительности, у «Суини Тодда» также есть история из прошлого в виде счастливой семьи и рождения новой жизни, в данном случае, девочки Джоанны. («Проснись, Джоанна, за окошком новый светлый день!», поет папочка Тодд.) Но новая жизнь лишь только перефразирует старую, когда потомство одной встречает другое. «Я слышу тебя, Джоанна/Я украду тебя, Джоанна», тихо напевает Энтони своей возлюбленной, вместе с которой составляет романтическую пару, предназначенную отбросить луч ложной надежды на закопчённую драматическую сцену.

Тем, кто не уснул во время представления, эти новые Адам и Ева очевидны как очередная заправка для мясорубки существования, такая же, какими были Бенджамин Баркер и его жена Люси, пострадавшие вследствие страсти, которой воспылал к супруге парикмахера судья Тёрпин, обманно приговоривший Баркера к длительному сроку австралийской каторги, тем самым устранив его с пути. Судья Тёрпин устроил в честь Люси прием, на котором изнасиловал ее, после чего Люси сошла с ума, и покончила с собой, приняв яд, оставив крошку-дочь на руках старого развратного юриста, который, вырастив Джоанну как свою собственного ребенка, теперь не в силах удержаться от сластолюбивых планов о том, как заполучить юную особу в постель путем неравного брака. Вернувшийся через десяток лет с каторги, Бенджамин мечтает воссоединиться со своей женой и дочерью. Увы, этому не суждено сбыться, и в результате появляется Суини Тодд, охваченный жаждой мести за все кошмары, учинённые ему и его жене, включая и похищение дочери. Трагедия разворачивается во всей красе по мере того, как Суини Тодд, в союзе с миссис Ловетт, не слишком разборчивой продавщицей мясных пирогов, принимается резать глотки, а его подельница перемалывать жертв во вкусную начинку на продажу в своей лавчонке.

Как муж и жена, воспитывающие дочку, Бенджамин и Люси стремительно вызывают скуку. Только будучи проведенными через череду жизненных инферно, они становятся способны утолить нашу жажду трагедии, этого мотива существования как масс, так и смертных, располагающихся выше обычного. Бенджамин и Люси пребывают в центральном круге ада, в то время как миссис Ловетт, судья Тёрпин, Тобиас Рагг концентрически излучают вокруг свою собственную судьбоносную тягу (к красоте, любви и т. п.), которая только приближает их к бритве парикмахера и пыхающей печи.

Так или иначе, все мы закончим начинкой в мясных пирогах миссис Ловетт. Говорили, что перед смертью английский романтический поэт Томас Ловелл Беддоус назвал себя «пищей, сгодной лишь для одного — червей». И хотя в современных цивилизованных странах мы не столь часто становимся пищей для червей, тем не менее подобная кончина по-прежнему представляется чертовски бесславной. Развлекательная трагедия выполняет критически важную функцию противовеса болтливой бессмысленности человеческого существования — лакированный шпон величия и стиля для покрытия забрызганной грязью никчемности, качество театрального мира, но не повседневности. Вот почему мы так зачарованы ужасами «Суини Тодда», и завидуем способностям, которыми обладает он, а мы нет. Его слова мудрости принадлежат философу, когда он поет: «Мы все заслуживаем смерти!», учитывая, что ни один из нас не в силах изменить содеянное. Суини Тодд увлечен своей миссией, чем редко могут похвалить те, кто сотворен из плоти и крови, а не из стихов и песен («Но работа ждет!/В кои-то веки я жив/и меня переполняет восторг!»). У него есть смелость и кураж исполнить то, что, как он верит, должно быть исполнено. «Месть затолкает в пекло нас», предупреждает он, на что миссис Ловетт отвечает: «Все мстят… но редко так как Суини». У Гран-Гиньоля,[17] спектакля кровопролития и безумной резни, физические возможности ограничены.

Однако мы, люди, способны достигать гораздо более пьянящих высот, чем просто усеивать все трупами. После убийств и людоедства в «Суини Тодде» мертвые выходят на бис, совершая очередное явление в мир, где правят не природные законы, а сверхъестественное, в наш мир. Мы общество живых мертвецов, нежити, наша работа не закончится никогда, и мы будем продолжать пожирать друг друга до тех пор, пока что-то не удосужится исполнить свой долг и истребит наши крысиные бега, или пока мы сами сознательно не наложим на себя руки. В прологе и финале болтающиеся на нитках марионетки поют: «Загляните на представление о Суини Тодде», посмотрите прекрасную трагическую историю, которая скрасит любой вечер.