Установлено: Сознание редко рассматривается как инструмент трагедии в человеческой жизни. Однако по Цапффе, сознание давно бы уже подтвердило свою фатальность для человеческой расы, если бы мы не предпринимали с ним кое-что намеренно. «Почему же тогда,» спрашивает Цапффе, «человечество не вымерло давным-давно во время великих эпидемий безумия? Почему лишь немногие индивиды гибнут из — за неспособности выдержать напряжение жизни, если мышление дает им больше, чем они могут вынести?» Ответ Цапффе: «Большинство людей учатся спасаться, искусственно ограничивая содержание своего сознания.»

С эволюционной точки зрения, по мнению Цапффе, сознание оказалось просчетом, для компенсации эффекта которого необходима коррекция. Сознание явилось случайным приобретением, холостым отростком, превратившим нас расу противоречивых существ — сверхъестественных созданий, не имеющих ничего общего с остальной частью творения. По причине сознания, матери всех ужасов, мы стали восприимчивыми к мыслям о жутком и кошмарном, мыслям, которые никогда справедливо не уравновешиваются мыслями о благом и обнадеживающем. Наш разум принялся раскручивать спираль страха, откапывая новые и новые его образцы, вопиющие безрадостные возможности, которых, если оставить все как есть, скоро могло стать достаточно, чтобы повалить нас на землю в пароксизмах саморазрушительного ужаса. Перспектива такой возможности потребовала появления неких защитных механизмов, которые могли бы поддерживать на лезвии вероятности жизнедеятельность нас как вида.

Хотя начатки сознания могли являться механизмом выживания на некотором этапе нашей эволюции — так утверждает теория — эта способность очень скоро стала подрывным агентом, действующим против нас.

Согласно Цапффе, ради всего того, что мы стоим как живые существа, мы должны препятствовать развитию собственного сознания, иначе, скоро обострившись, сознательное зрение навяжет нам чрезмерно четкое видение того, что видеть мы не хотим, а именно, как называл это вместе с другими пессимистами норвежский философ: «братства в страдании меж всем живым». Неважно согласен ли кто-нибудь или нет с существованием «братства в страдании меж всем живым», тем не менее приходится признать, что человеческое существо является единственным живым организмом, способным обладать такой концепцией существования, или способностью такую концепцию создать. То, что мы можем постигнуть концепцию страдания, своего и других видов, является уникальной чертой нашего, опасно сознательного, вида. В результате мы знаем, что страдание существует, и предпринимаем действия, чтобы страдания избежать, которые так же включают притупление страдания путем «искусственного ограничения содержания сознания». Между действиями, направленными на избежание или притупление страдания, последнее чаще всего, подавляющее большинство нашего вида не беспокоится о том, что действия эти портят и пятнают наше существование.

Как правило, мы не позволяем страданию пробираться в приоритетную повестку индивидуальной или коллективной жизни. Нам нужно заниматься насущными делами, и те, кто отдается страданиям, остаются позади. Такие раздражают нас своим хныканьем. У нас есть цели, к которым мы движемся, и мы верим, что мы этих целей достигнем, чтобы по пути не случилось. В то время как размышления на тему «братства в страдании меж всем живым» затормозят нас, и мы не придем никуда. Мы одержимы благостями жизни и шаг за шагом движемся дальше к еще лучшим жизненным улучшениям. Для этого от нас, как от разумной расы, требуется водружать для себя ориентиры. Как только мы достигаем одного ориентира, мы начинаем движение к следующему — словно мы играем в настольную игру, которая, как нам представляется, никогда не закончится, вопреки тому, что игра эта заканчивается, нравится ли это нам или нет. В случае ясного, ничем не ограниченного сознания, мы склоняемся к «не нравится», параллельно постигая себя в качестве биологических парадоксов, которые не могут продолжать жить со своим сознанием, но не могут жить и без него. И в таком состоянии одновременной жизни и не-жизни, мы и занимаем место среди ходячих мертвецов и человеческих марионеток.

Для остальной части земных организмов существование достаточно несложно. Их жизни вращаются вокруг трех предметов: выживания, размножения, и смерти, и ничего более. Но нам известно слишком многое для того, чтобы мы могли успокоить себя только выживанием, размножением, и смертью — более ничем. Мы знаем, что мы живы, и знаем, что мы умрем. Прежде всякого страдания мы знаем, что мы будем страдать, раньше или позже, по мере приближения к смерти. Это то знание, которым мы, как самые разумные организмы, «преимущественно наслаждаемся», вырвавшись из лона природы. И будучи разумными, мы испытываем глубокое разочарование, если вдруг оказывается, что и для нас не уготовано ничего, кроме выживания, размножения, и смерти. Нам начинает казаться, что нас обсчитали. Мы начинаем хотеть нечто большее, или думать о том, как и где найти это нечто. И в этом заключается трагедия: Сознание толкает нас к парадоксальному состоянию, в котором мы пытаемся сделать себя нечто большим, чем мы на самом деле являемся — кусками гниющей плоти и распадающихся костей.

Нечеловеческие обитатели этой планеты не ведают о смерти. Но мы подвержены пугающим и гнетущим мыслям, и потому нам требуются разнообразные иллюзии, чтобы отвлечь от этих ужасов свой разум. Для нас жизнь — это фокус самоуверенности, который мы проделываем перед самими собой в надежде на то, что не срежемся, и не лишимся вдруг всех своих защитных механизмов, представ голыми перед молчаливой лупоглазой бесконечностью. И чтобы покончить с этим самообманом, освободить наш вид от парадоксального императива одновременного обладания сознанием и лишением себя такового, и чтобы спина наша не сломалась под наслаивающимися кипами лжи, мы должны перестать размножаться.

И другого выхода, кроме полного исчезновения человечества, тут нет, утверждает Цапффе устами персонажа, Последнего Мессии, по призванию которого названо эссе. Далее, Цапффе заявляет по этому поводу:

Более провокационные, чем глубокомысленные, размышления Цапффе являются наиболее элементарными в философии пессимизма.

Проницательные и безрадостные, они избегают ментальных перекосов своих предшественников, подвизавшихся на ниве конволюций сознания и уже более тысячелетия благополучно сбывающих на философской бирже. Например, «Мир, как Воля и Представление» (в двух томах, 1819 и 1844) немецкого философа Артура Шопенгауэра, излагает одну из наиболее обволакивающих и сложных метафизических систем из когда-либо придуманных — квазимистическую разработку «Воли к жизни» в виде ипостаси реальности, бездумного и неутомимого хозяина всего сущего, бесцельной силы, которая заставляет все проделывать то, что оно делает, идиотского кукловода, который поддерживает гулкое коловращение нашего мира. При этом шопенауэровская Воля к жизни, достойная похвалы как гипотеза, слишком перегружена доказательствами, чтобы не представляться чем-то большим, чем еще одним интеллектуальным лабиринтом от специалистов-головоломов. По сравнению с этим принципы Цапффе полностью вне-технические и никогда не пробудят к себе страсть профессоров или иных практиков философии, обычно кружащих с целью принижения теорий без приращения фактологии нашей жизни.