В этой оригинальной теории воедино сошлись собственные догадки ее автора, итоги размышлений по следственным делам, критический взгляд на литературные источники, особенно французских коллег. Долгие годы «охранка» переваривала и постигала премудрости судейкинской школы сыскного дела. Но по настоящему только Зубатов, начальник московского охранного отделения спустя почти двадцать лет, подхватит знамя судейкинской теории. И творчески разовьет. Одни «социалистические» рабочие организации, созданные Зубатовым, чего стоили! Но Зубатов понял то, что недоступным оказалось тщеславному, расчетливому Судейкину: на агента нужно смотреть «как на любимую замужнюю женщину, с которой находитесь в интимной связи», его нужно беречь как зеницу ока, понимать, поддерживать. А для Георгия Порфирьевича агент — что товар: купил, использовал, выбросил. Не мог иначе — душа претила. Это и сгубило в конце концов.

Лучший агент Дегаев однажды догадался, что не соратник он, не коллега Георгию Порфирьевичу, а лишь инструмент в его сценариях. Холод судейкинского цинизма взвихрил мысли о содеянном и высветил жизненный тупик, в котором оказался Дегаев из-за сотрудничества с «охранкой». А содеянному можно было ужаснуться: партия разгромлена, и сотни народовольцев распрощались с жизнью в тюрьмах и на эшафотах. Метался, затравленный сделанным. Здесь бы поддержать измученную душу, успокоить, вдохновить. Сделать то, о чем через годы напишет мастер политического сыска жандармский генерал Спиридович: «Помните, что в работе сотрудника, как бы он ни был вам предан и как бы он честно ни работал, всегда, рано или поздно, наступит момент психологического перелома. Не прозевайте этого момента. Это момент, когда вы должны расстаться с вашим сотрудником. Он больше не может работать. Ему тяжело. Отпускайте его. Расставайтесь с ним. Выведите его осторожно из революционного круга, устройте его на легальное место, исхлопочите ему пенсию, сделайте все, что в силах человеческих, чтобы отблагодарить его и распрощаться с ним по-хорошему»6.

Но нет! Не до душевного перелома своего агента было Георгию Порфирьевичу — мысли поглотила очередная оперативная комбинация. Не выдержал Дегаев. В Женеве на встрече с Тихомировым, одним из уцелевших вождей «Народной воли», после многочасовых бесед о судьбе партии, о канувших в вечность товарищах — словно в омут рванулся со словами признания:

 — Все расскажу как было, всю правду! А потом судите меня! Любой приговор приму!

А приговор был в духе «Народной воли»: сотрудничество с Судейкиным прекратить и организовать его убийство, смертью жандармского подполковника Дегаеву искупить вину перед партией, и только при этом жизнь Дегаеву сохранить. В помощь дали четырех подручных.

В тот день, 16 декабря 1883 года, спеша на встречу с Дегаевым, Георгий Порфирьевич, как всегда, был энергичен, предстоящие дела веселили кровь. Дверь Дегаев открыл тотчас. Поздоровались. Судейкин представил спутника. Неторопливо разделся. Все как всегда. Шагнул в комнату. И здесь из-за портьеры его ударили ломом в затылок. Страшный вопль потряс тишину квартиры. Еще были силы, пытался добежать до входной двери. Настигли в коридоре — и опять ломом по голове. Окровавленный, вполз в туалет. Там и добили. Видный был мужчина, но труп в партикулярном платье являл зрелище ужасное: развороченный череп, лицо — сгусток крови, скрюченные ноги и оцепенелая рука на туалетном пороге. Товарищ его корчился в смертных судорогах неподалеку, в темной прихожей. А на кухне бился головой о стол Сергей Петрович Дегаев, бывший капитан артиллерии, тонкая натура.

Александр III по-императорски был краток в своей резолюции на докладе о случившемся: «Потеря положительно незаменимая. Кто пойдет теперь на подобную должность?»

В пятницу 3 марта 1917 года в доме Зубатовых в Замоскворечье все было как обычно. В два часа пополудни сели обедать. За столом он узнал об отречении царя. Долго молчал, сгорбившись над тарелкой. Тяжело встал, прошаркал в соседнюю комнату. Повисшую тишину оборвал выстрел...

Он застрелился не из-за ожидаемой мести будущих властей, хотя она, несомненно, настигла бы его. Нет. Рука, поднявшая браунинг, подвела черту под жизнью, потерявшую всякий смысл после падения династии Романовых. Да, Сергей Васильевич Зубатов, бывший начальник особого отдела департамента полиции, бывший начальник Московского охранного отделения, романтик политического сыска и социальных новаторств, был верный слуга самодержавия.

Поднимая пистолет, вряд ли он вспомнил тот декабрьский вечер последнего дня 1899 года, накануне века двадцатого, когда у него родилась идея спасения режима в стране, охваченной революционным брожением. Тогда он допрашивал учительницу из подмосковных Люберец Лисакову. Зубатовский допрос — не зуботычины и вопли; это чашка чая, мягкий разговор, понимающий взгляд, неподдельный интерес к судьбе не арестованного, а скорее собеседника. Лисакова назвала всех членов кружка.

 — А вот Грибанов, токарь этот, что он за человек?

То, о чем поведала Лисакова, не вписывалось в привычные представления о революционерах. Оказалось, что грамотный, много читавший, верующий Грибанов расколол кружок идеей о том, что рабочие должны бороться за свои материальные права, а политические выступления в духе марксизма только сбивают с толку, осложняют борьбу за реальные требования.

 — Так-так! — подался вперед взволновавшийся Сергей Васильевич.

В такие минуты он был не тем повседневным Зубатовым — бесцветным интеллигентом в темных очках, волосы назад, бородка клинышком. Он становился похож на актера или писателя, охваченного творческим нетерпением. «Легализовать рабочие организации!» — как музыка, зазвучала идея. Завертевшаяся от разговора с Лисаковой, она ждала раздумий.

Увесистые тома Маркса, Вэбба, Зомбарта, Бердяева ложатся к нему на стол. Наконец, он узнает о противнике Ленина Бернштейне: «...душою затрепетал. Вот наш союзник против безобразной русской социал-демократии». В докладной записке для начальства пишет: «Идей социал-демократов половина рабочих вообще понять не может в силу своей крестьянской неразвитости. В это время мы предлагаем им не связанный с опасностью попасть под удар полиции легальный путь к улучшению их экономического положения».

Заручившись поддержкой московского губернатора великого князя Сергея Александровича, Зубатов начал свой новаторский эксперимент. Первый легальный рабочий кружок — там, в Люберцах, где Грибанов. А в Москве организация рабочего общества «Совет рабочих механического производства». Здесь правая рука Слепов, токарь завода «Бромлей», выделявшийся среди грамотных и энергичных пролетариев-помощников Зубатова. Как грибы росли в Белокаменной рабочие кружки и клубы. Там пили чай, пели песни, ругали заводские порядки и слушали либеральных профессоров, читавших лекции. В сборнике «Русская старина» от 1911 года один из таких миссионеров профессор И. И. Янжул вспоминал: «Общее содержание указанных чтений — социальный мир, то есть установление мира и согласия вместо борьбы и раздора... в промышленных классах».

Хорошо тогда получалось сотрудничество охранки и либеральной профессуры, будто созданы были друг для друга. Профессора просвещали пролетариев, а в охранном отделении, как в каком-то партийном горкоме, по воскресеньям жандармские офицеры принимали рабочих. Беседовали, разъясняли, а их заявлениям и жалобам давали ход. Изумлялись заводчики и фабриканты: в кои времена политическая полиция лезет с советами, предостерегает, вступается за какого-то слесаря, за какую-то чумазую бригаду с парового молота! Движение росло, у него появился устав Московского общества вспомоществования рабочих в механическом производстве. Рабочая аристократия Москвы презрела тогда социалистов с их классовой борьбой. Душой этого политико-экономического действа, конечно, был сам Зубатов.