Прошу прощения за столь пространные сентиментальные сентенции, но все сказанное – важно. Потому что эта благодать, снизошедшая откуда-то без видимых причин, подняла меня на немыслимую эмоциональную высоту. И сделала как бы само собой разумеющимся то, что в следующее мгновение, услышав озабоченное карканье вороны из кроны дерева, я не удивился его причине: в двухстах метрах от меня и на высоте десяти метров над крышами домов запросто и без шика летел ястребиный орел...
Вид этой птицы мгновенно вернул меня к реальности. Безо всяких возвышенных эмоций я начал непрерывные наблюдения, и все прочее перестало для меня существовать. Я наблюдал и наговаривал на магнитофон особенности семейной жизни этих птиц, их охоту, стычки с другими появляющимися хищниками, понимая, что это как раз тот материал, которого я так ждал. Орлы все время держались поблизости, периодически пугая меня отлетами из поля зрения: им ничего не стоило на некоторое время улететь на несколько километров. Проходил час за часом, поведение птиц никак не выдавало наличие гнезда.
И вот наступил момент, когда стемнело настолько, что, отведя глаза от бинокля, уже невозможно было вновь найти рассматриваемую птицу. Сказав себе: «Сейчас или никогда», я сидел и неотрывно смотрел на самку, следя за всеми ее перемещениями и буквально усилием воли расширяя себе зрачки. Вот она села на скалы. Вот перелетела и села на другое место. Я еле различаю ее контур. Она снимается со скалы и перелетает на новую присаду. Все ее поведение меняется: полет становится не то что суетливым, но каким-то озабоченным. Еще короткий перелет и присаживание на той же стенке, потом еще раз. И ют она перелетает на новое место, и я вижу, что это гнездо. Более того, я безошибочно угадываю в этом гнезде поспешные движения встающей ей навстречу еще одной птицы, явно меньшего размера, – птенец! Бинокль дрожит в руках, еще минута – и ничего не будет видно в полной темноте. И я дожидаюсь этой минуты, убедившись в том, что самка остается на гнезде с птенцом. И понимая, что я все-таки оказался допущен к этому заветному секрету...
Не бог весть что по сравнению с мировой революцией, но наблюдения Н. А. Зарудного, сделанные в конце мая 1892 года в ущелье хребта Асильма в Центральном Копетдаге, нашли подтверждение именно сейчас – вечером 27 мая 1986 года здесь, у Коч-Темира на Сумбаре.
Я собираю вещи и уже с каким-то новым ощущением в душе спускаюсь вниз к домам. Это ощущение – отнюдь не радость или удовлетворение, не сознание выполненного долга и непарадоксальное опустошение, возникающее порой по достижении того, к чему давно стремился. Это некий трудно формулируемый общий вопрос к самому себе обо всем сразу.
Потом стучусь в первый же домик у дороги – пожилой туркмен приглашает меня в бедное полутемное жилище. Мы пьем из треснутых пиалушек зеленый чай, и хозяин никак не может взять в толк, что я специально приехал сюда из Москвы посмотреть какую-то птицу на скале... Разговаривая с ним, я думаю о том, что у меня остается лишь завтрашний день до обязательного возвращения в Тарусу к студентам на практику. Встаю затемно и к моменту рассвета уже сижу недалеко от гнезда. Когда рассветет, я рассмотрю, что устроено оно высоко на обрыве, в полутораметровой каменной нише. Потом пронумерую видимые в округе вершины, как ориентиры для описания маршрутов птиц, и одиннадцать часов буду наблюдать за семьей ястребиных орлов.
Разгляжу в деталях птенца с еще детским белым пухом на голове и шее, его желтый с черным кончиком клюв, темно-коричневые оперяющиеся крылья, еще куцый хвост и непомерно длинные когтистые лапы. Понаблюдаю, как он, в перерывах между сном, подобно заводной игрушке, по двадцать раз подряд упруго подпрыгивает на гнезде, размахивая в такт набирающими силу крыльями.
Увижу, как самка, принеся птенцу пищуху, потом подсаживается на гнездо и кормит кусками этой добычи своего отпрыска. Понаблюдаю, как взрослые птицы подолгу неподвижно парят в потоке сильного горячего ветра, шевелящего у них отдельные перья. Как летают вплотную к скалам, почти касаясь их концами крыльев. Как пикируют на невидимую мне добычу, замеченную ими почти с километра. Как набирают порой над гнездом немыслимую высоту, превращаясь в невидимые невооруженным глазом и еле заметные даже в бинокль точки, и как в этом поднебесье самец взлетает и пикирует в демонстрационном полете, заявляя свои права на гнездовую территорию, на жизнь и на это небо вокруг. Как они снисходительно игнорируют атаки смехотворно маленькой, истошно кричащей пустельги, бесстрашно пикирующей на них поблизости от своего гнезда на соседнем обрыве. Как конфликтуют сами с вторгающимися на их территорию конкурентами, безжалостно гоняя даже таких солидных птиц, как более крупный, но не столь ловкий в полете беркут, вынужденный постыдно присесть на камни, вжимая голову в плечи от уверенных атак хозяев территории.
Порадуюсь тому, с каким упорством и старанием птенец пытается ловить своим грозным клювом мух («Так их, насмешниц!»), с каким интересом он наблюдает за скалистыми ласточками, порхающими около гнезда, и за проезжающими внизу по дороге машинами, смешно вертя головой то в одну, то в другую сторону.
Когда после полудня я, вслед за солнцем, пересяду на новое место, более удобное для наблюдений, все утро контролирующие меня взрослые птицы это сразу отметят и самка подлетит ко мне почти вплотную (я отчетливо разгляжу ее строгий родительский глаз) – проверить, куда я пересел и не таит ли это подвохов...
Потом я испереживаюсь за птенца, когда его разморит дневной жарой и он уснет, свесившись на краю гнезда, по-детски задрав хвост. Он удержится лишь в последний момент, уже падая, – захлопав крыльями и судорожно схватившись еще непропорционально огромными когтистыми лапами за настеленные в гнездовой нише зеленые ветки, испуганно прижавшись потом к скале подальше от края (Вот тебе и на! Еще не хватало мне стать сегодня свидетелем несчастного случая... Клянусь, ни один орнитолог в мире не поверил бы мне, что я не сам угробил его для коллекции в подтверждение факта гнездования.)
Даже избежав на сей раз случайной гибели, этот орленок имеет достаточно шансов погибнуть от естественных причин. А уж близость этих птиц к человеку меня откровенно пугает. Переговорив позже с живущими здесь туркменами, я с некоторым облегчением выясню, что эти люди вполне миролюбиво относятся к орлам, считают их своими соседями. Хочется верить, что это так и есть, но ведь редкий хозяин не снимет со стены ружье, увидев, как орел подхватил на его дворе соблазнительно беззаботную курицу. Углубляться же в анализ антропогенного (по вине людей) разрушения местообитаний животных и растений так вообще откровенно боязно.
Пока я сижу у гнезда, все эти невеселые мысли, вновь и вновь прокручиваясь в голове, никак не вяжутся с моими наблюдениями за ястребиными орлами, которые уверенно и, мне кажется, жизнеутверждающе управляются со своими домашними делами, обеспечивая кров и стол своему отпрыску – продолжателю орлиного рода...
Уже под вечер, исчерпав отпущенное мне для наблюдений время, я спущусь на шоссе, проголосую в очередной раз и поеду домой в кузове грузовика вместе с двумя стреноженными баранами, пытаясь угадать, о чем они думают, и думая сам об иронии судьбы, – это гнездо, по словам живущих здесь туркменов, птицы устраивают на скале испокон веков. Ни один зоолог, приезжающий в Западный Копетдаг, не минует этой дороги. Я ездил по ней туда-сюда за все эти годы несчетное количество раз…
Поздно вечером со Стасом, Игорем и Наташей мы открываем за здоровье ястребиного орла бутылку местного «Чемена», а на следующий день я уже лечу на самолете в Москву, возвращаясь совсем к другой жизни, множеством невидимых нитей связанной с тем гнездом на скале.
Время летит очень быстро, и с момента описываемых событий много всего произошло. Я часто думаю про всю эту историю и не расстаюсь теперь с образом этой птицы, ставшей мне как бы близким другом и тотемным знаком. Банально, конечно, – орел в качестве символа, но уж так сложилось. Стараюсь компенсировать это искренней самоиронией прилагающегося к тотему девиза, но это уже совсем личное – разбалтывать все до конца не могу.