1. Мать. Если бы мы нашли, Музария, такого любовника как Херей, стоило бы принести в жертву Афродите Всенародной белую овцу, а Урании, "что в огородах" — телку, и почтить венком Благ Подательницу и будем мы совершенно счастливы и довольны. А пока ты видишь, сколько мы получаем от этого юноши — он еще ни разу не дал тебе ни обола, ни платья, ни сандалий, ни благовоний. Все у него предлоги да широковещающие обещанья и обнадеживанья, и многое тому подобное, дескать, "если только отец…", "как только я буду сам хозяин отцовского имущества, все будет твое". А ты еще говоришь, что он поклялся тебе сделать тебя законной женой!

Музария. Ведь он поклялся, мать, обеими богинями и Покровительницей города.

Мать. И ты, конечно, веришь! И потому вчера, когда ему было нечем заплатить взнос на пирушку, ты дала ему кольцо без моего ведома, а он, продавши его, пропил; да еще два ожерелья ионических, каждое весом в два дарика, которые тебе привез хиосский судовладелец Праксий, заказав их в Эфесе: Херею нужно было внести свою долю товарищам. А о белье и хитонах что можно сказать? Действительно, попалась нам находка, велика прибыль от него!

2. Музария. Но зато он красивый и безбородый, говорит, что любит меня, и плачет. К тому же он сын Диномахи и Лахета, члена Ареопага, и уверяет, что мы поженимся. Мы возлагаем на него большие надежды, если бы только старик умер.

Мать. Ну так, значит, Музария, когда нам нужна будет обувь, и сапожник станет требовать две драхмы, мы ему скажем, что денег у нас нет, но ты, мол, возьми у нас несколько надежд; и мучному торговцу скажем то же, а если у нас потребуют плату за помещение — подожди, скажем, пока Лахет из Колюта умрет. Ведь мы отдадим тебе, когда будет свадьба. И не стыдно тебе, что у тебя одной из всех гетер нет ни серег, ни ожерелья, ни тонкого тарентинского платья?

Музария. Ну так что же, мать, разве они счастливее меня или красивее?

Мать. Нет, но они предусмотрительны и умеют быть гетерами и не верят всяким словечкам юношей, у которых клятвы постоянно на губах. А ты верна и постоянна в любви и не приближаешь никого другого, кроме одного только Херея. Еще недавно, когда земледелец, ахарнянин, тоже безбородый, явился к тебе с двумя минами (так как по поручению отца он получил плату за вино), ты его прогнала, а сама проводишь ночи со своим Адонисом Хереем.

3. Музария. Ну так что же? Следовало бросить Херея и отдаться этому рабочему, пахнущему козлом? Чтобы говорили, что мои любовники — безбородый Херей и свинка ахарнянин?

Мать. Пусть так. Он деревенщина и от него дурно пахнет. Но почему же ты не приняла Антифонта, сына Менекрата, который обещал тебе мину? Он тоже был нехорош для тебя, хотя он и городской житель и ровесник Херею?

4. Музария. Но Херей пригрозил, что зарежет нас обоих, если поймает меня когда-нибудь с ним вместе.

Мать. А сколько других грозят тем же? Право, ты останешься без любовников и будешь так скромна, как будто ты не гетера, а какая-то жрица Тесмофоры. Но оставим это. Сегодня Галои. Что же он тебе дал к празднику?

Музария. У него нет ничего, матушка.

Мать. Он один не нашел средств против отца, не подослав раба, который бы обманул отца, не вытребовал у матери, угрожая отплыть на военную службу, если не получит денег, а все сидит и трется около нас и сам ничего не дает и от других, дающих, брать не позволяет. Ты думаешь, Музария, что всегда тебе будет восемнадцать лет? Или что Херей останется по-прежнему при том же положении, когда сам сделается богатым, а мать устроит ему многотысячный брак? Ты думаешь, что он вспомнит про свои слезы, поцелуи и клятвы, глядя на приданое, может быть, в пять талантов?

Музария. Он вспомнит. И доказательство этому то, что он еще не женился, а отказался, несмотря на приказания и принуждения.

Мать. Ах, пусть бы я ошиблась! Но я напомню тебе тогда, Музария.

1. Ампелида. Какой же это любовник, милая Хризида, — не ревнует и не сердится, не прибил никогда, не обрезал волосы и не разодрал платья?

Хризида. Разве в этом только признаки любовника, Ампелида?

Ампелида. Да, если он человек горячий. Потому что остальное поцелуи, слезы, клятвы и частые посещения — это все знаки любви начинающейся и все еще растущей. А настоящий огонь весь от ревности. Так что если тебя, как ты говоришь, Горгий бьет и ревнует, то надейся на лучшее и желай, чтобы он всегда делал то же самое.

Хризида. То же самое? Что ты говоришь! Чтобы он всегда меня бил?

Ампелида. Нет, но чтобы он обижался, если ты не на него одного смотришь. Ведь если бы он тебя не любил, зачем ему сердиться, если у тебя будет еще другой любовник?

Хризида. Но ведь у меня-то его нет. Горгий напрасно подозревает, что меня любит один богатый человек, — только потому, что я случайно как-то упомянула его имя.

2. Ампелида. Но приятно ведь думать, будто за тобой ухаживают богатые люди; таким образом Горгий будет больше сердиться и стараться из самолюбия, чтобы соперники в любви не превзошли его.

Хризида. Но он только сердится и дерется, а ничего ведь не дает.

Ампелида. Ну так даст, ибо он ревнует, и больше всего даст, если будешь огорчать его.

Хризида. Не знаю, милая Ампелида, почему ты хочешь, чтобы я принимала побои.

Ампелида. Я вовсе этого не хочу, — мне только кажется, что сильная любовь возникает, если он думает, что им пренебрегают. Если же он будет уверен, что только один обладает тобой, то страсть как-то начинает гаснуть. Это тебе говорю я, которая целых двадцать лет была гетерой, — а тебе, я думаю, всего восемнадцать лет или даже меньше.

Если хочешь, я сама расскажу тебе, чту я когда-то перенесла, несколько лет тому назад. Полюбил меня Демофант, ростовщик, что живет за Пестрым Портиком. Он никогда больше каких-нибудь пяти драхм не давал и хотел быть господином надо мной. А любил он, Хризида, какой-то поверхностной любовью, не вздыхал и не плакал, не приходил в неурочное время, но только изредка проводил со мною ночи, да и то через большие промежутки. Когда же как-то он пришел, а я его не впустила (потому что Каллид, художник, был у меня, приславши мне вперед десять драхм), то он сперва ушел от меня, ругаясь. Потом, когда прошло много дней, а я не посылала за ним, так как Каллид оставался у меня, тут уж Демофант разгорячился и воспылал страстью на деле и постоянно стоял у дома, подстерегая, не откроется ли когда-нибудь дверь, просил, стучал, грозил убить, рвал на себе платье — словом, делал все, что мог, и в конце концов дал мне талант и был моим единственным любовником целых восемь месяцев. А жена его всем говорила, будто я с ума его свела волшебным зельем. А зелье то было — ревность.

Так что и ты, Хризида, пользуйся тем же средством относительно Горгия: ведь он будет богатым юношей, если что-нибудь случится с его отцом.

1. Доркада. Мы пропали, госпожа, пропали! Полемон из похода возвратился, разбогатев, как говорят. Я сама его видела закутанного в пурпуровый плащ, в сопровождении большой толпы прислужников. А друзья, как его увидели, сбежались, чтобы обнять его. Я, между тем, заметив шедшего за ним слугу, который отправился вместе с ним в поход, спросила его после приветствия: "Скажи мне, — говорю, — Парменон, что вы поделывали и вернулись ли с чем-нибудь, из-за чего стоило воевать?"

Паннихис. Не нужно было говорить всего этого сразу, а лучше было сказать что-нибудь в таком роде: "Великое благодарение богам, что вы уцелели, в особенности Зевсу Гостеприимцу и Афине Воительнице. А госпожа, мол, все спрашивала, что-то вы делаете и где-то вы". Если бы ты еще прибавила, что я, дескать, плакала и все вспоминала Полемона, было бы еще лучше.

2. Доркада. Я все тотчас же сказала в самом начале; но я не про это хотела тебе сказать, а про то, что я слышала. Потому что разговор я ведь начала так с Парменоном: "Право, Парменон, не звенело ли у вас в ушах? Ведь госпожа постоянно вспоминала вас со слезами, в особенности если кто-нибудь вернется с войны и рассказывает, что многие убиты, — она рвет тогда на себе волосы, бьет себя в грудь и горюет по поводу каждого известия".