Кое-как домучив последний курс и получив диплом, он возвратился в Латвию, увозя в душе странное и противоречивое отношение к немцам. Рихард им завидовал и ненавидел их. И хотя в Риге все было не так, как в Мюнхене: и пожиже, и провинциальнее, в нем вдруг с неожиданной силой вспыхнула любовь к родине. Потому что только здесь он снова почувствовал себя человеком, уважаемым и достойным.

Но огорчило другое: дома происходило что-то несуразное, совсем противоположное тому, что он видел в Германии. Президент Ульманис актерствовал, произносил речи, поучал, напутствовал, заверял, успокаивал, заигрывал с немцами, флиртовал с русскими, пожимал руки хуторянам, а государственный корабль у всех на виду, медленно и неотвратимо, опускался на дно.

Убрались из Латвии немцы, за ними кое-кто из латышей, предприниматели спешили избавиться от частной собственности и, несмотря па большие сложности и всякие ограничения, переправляли капитал за границу. Другие в надежде глядели на восток, робко исповедуя «красные» настроения. Правда, находились и такие — их было значительно меньше, — которые страстно желали национальной самостоятельности. И хотя Рихард сразу же примкнул к их числу, эти люди были ему не симпатичны, потому что не представляли убедительной и серьезной силы. Так, общие разглагольствования, амбиции и обиды. Даже мало-мальски конкретной программы у них не было. Не смог бы ее предложить и Лосберг. Он присутствовал на встречах — легальных и полулегальных, выслушивал соотечественников, спорил, бранился, но не более. Как правило, словопрения на поверку оказывались чистейшей схоластикой и демагогией. Вроде того: почему это Швеция и Швейцария могут существовать самостоятельно, а Латвия не может? Даешь свободу и независимость! Конечно, они чувствовали, как почва ускользает из-под ног, а это означало новые неприятности и унижения.

Может, прав все-таки Освальд Крейзис, его давний университетский приятель? Химеры никогда не приносили пользы. В реальной жизни из всех зол всегда следует выбрать меньшее, иначе тебя постигнет катастрофа. Или Латвия воспользуется покровительством Германии и внесет свою лепту в шествие фашизма по Европе, или ее захватят коммунисты. О них даже думать было страшно. Впрочем, фашизм тоже был не по вкусу Рихарду. Память невольно возвращала его в Мюнхен, к тому, что он так и не сумел принять. Поэтому, наверное, и не получалось откровенного разговора с Крензисом. Так, светские беседы — вокруг да около.

Рихарда с Освальдом связывала давняя дружба. Они познакомились случайно на одной из студенческих вечеринок, куда Лосберга, тогда еще гимназиста, затащил один из его более взрослых приятелей. Крейзис к тому времени был уже студентом университета, притом студентом-переростком. Молодые люди пришлись друг другу по душе и, несмотря на значительную разницу в возрасте, подружились.

В тот год, когда Рихард уезжал в Германию, Освальд начал свою самостоятельную адвокатскую практику. Они переписывались, информировали друг друга не только о личных делах, но и о том, что происходило вокруг них. Вначале Лосберг с восторгом писал о Мюнхене, о новых друзьях, об их шалостях и забавах, естественно, не в открытую, а иносказательно. Крейзис, в свою очередь, рассказывал о собственных успехах — дела у молодого адвоката пошли на удивление блестяще, с каждым днем он становился все более известным юристом. Освальд намекал на свою причастность к каким-то событиям особой важности.

Затем тональность писем и с той, и с другой стороны заметно изменилась, в них стали проскальзывать раздражение и разочарование. Правда, как потом выяснилось, основа для этого у друзей была разная. На Рихарда повлияло понимание собственной малоценности и обиды, у Освальда настроение переменилось от отчаяния и досады.

Оказалось, что Крейзис был активным участником крайне правой профашистской организации «Рērkonkrusts», программа которой предусматривала создание активных боевых отрядов наподобие немецких штурмовиков, захват власти и провозглашение абсолютной фашистской диктатуры. В программе проповедовались расовая чистота, восстановление национальных традиций, антисемитизм и прочее.

Для страны с хуторским крестьянским укладом это было уже чересчур. Ульманис решил одним махом разделаться с конкурирующей фирмой: в январе тридцать седьмого года состоялся скандальный процесс по делу организации «Гром и Крест». Перконкрустовцев обвиняли в том, что они хотели с оружием в руках свергнуть национальное правительство. И для этого создали свои боевые отряды. Руководитель организации Густав Целминьш отправился в Италию, поближе к своему духовному отцу Муссолини.

Крейзису каким-то чудом удалось избежать огласки и скандала, но злость и неудовлетворенность от провала не давали покоя. Целминьш — из Италии он перебрался в Финляндию — пытался из-за границы руководить перконкрустовцами, однако не надо было обладать особым политическим чутьем, чтобы не понять, насколько это бесперспективно. Заработать себе на жизнь, подпортить кому-то настроение было еще можно, добиться же чего-то более серьезного, конечно, нельзя. И Крейзис решил повести дело самостоятельно, послав заграничных руководителей к чертовой матери.

Дело оказалось не простым: требовались осторожность и выдержка, тщательный отбор единомышленников. Желающих прибрать власть к своим рукам к тому времени уже было сколько угодно. С одной стороны, это вроде бы сулило выгоды — легче стало вербовать сторонников. С другой, такой энтузиазм создавал и особые трудности. Объяснялось это тем, что общей платформы и единой точки зрения у энтузиастов не было. Всякий норовил изречь собственную истину, и далеко не каждый принимал программу перконкрустовцев. Стало быть, новый провал неминуем? Допустить его было смерти подобно. Вот почему даже в отношениях с Рихардом Крейзис проявлял особое терпение и сдержанность. Пусть поглядит, осмотрится — сам поймет, что другого пути у латышей нет.

С отцом Рихард схватился сразу же после возвращения из Мюнхена — он нелестно отозвался о немцах. Лосберг-младший попытался было сформулировать свои мысли, поговорить с отцом по душам, но тот решительно не принял ни его доводов, ни его откровения.

— А что тебя, собственно, не устраивает в немцах? — холодно спросил Лосберг-старший. — То, что ты сам не немец?

Отец безжалостно ударил в самое больное. Рихард сцепил зубы, ответил не сразу.

— Меня не устраивает их беспардонное чванство. Их уверенность, что им все дозволено и доступно.

— Не устраивает или тебе завидно?

Кровь бросилась Рихарду в лицо. Он хотел ответить дерзостью, но отец не дал ему раскрыть рта:

— Не мы определяем свое происхождение, сынок. Кому быть волком, кому — овцой. Если не можешь стать таким, как они, лучше думай о том, чтобы тебя самого не сожрали. Это разумней, чем строить из себя оскорбленную невинность.

Спор коснулся и дяди Генриха: правильно ли тот поступает, оторвав себя от родины. Но главное началось тогда, когда Карл Лосберг объявил, что сворачивает производство и тоже уезжает в Германию. И хотя Рихард, сам не видевший другого выхода, был в душе согласен с родителем, решение отца и сознание собственной беспомощности вызвало новый приступ горечи и обиды. Неужели им всю жизнь суждено унижаться и вымаливать снисхождение?

Попытался было поговорить откровенно с Крейзисом и тут же испугался.

— Развешать бы их всех ка уличных фонарях, — отрезал тот.

Рихарду в какой-то миг показалось, что перед ним сидит не Освальд, а один из тех, кто избивал еврейского парня в Мюнхене. Господи, да что ж это такое? Адвокат, сам почуяв, что зашел слишком далеко, решил все превратить в шутку. Он деланно рассмеялся и похлопал Лосберга по плечу: ты что, мол, всерьез принял?

Нет, Освальд не шутил, и Рихард это безошибочно понял.

Стало еще страшнее. Но его удивило, что отец, который, казалось, должен был бы приветствовать пронемецкую организацию, пришел в неистовую ярость, когда узнал о связи сына с адвокатом Крейзисом. Не впутываться ни в какие политические авантюры — вот что было вечным и непреложным принципом Карла Лосберга. Коммерция и только коммерция. Флаг над головой, рассуждения о национальном достоинстве и долге — все это труха, не более. Реальной властью никогда не располагали болтуны, она принадлежала только тем, кто мог заплатить за нее чистой монетой.