День за днем проходили однообразно. Мы всматривались до рези в глазах в озерную солнечную рябь – пусто. Я обошел озеро – ничего интересного. На дальнем песчаном бугре меня облаял шальной песец. Около норы все было истоптано следами щенков. Из дыры густо тянуло псиной. Встретил голов пятнадцать оленей, но стрелять не стал. Мясо, рыба, икра есть, хватит на месяц. Нет смысла брать олешку. Грех. За пять дней мы с Лешей сожгли всего два патрона на гуся.

На шестой день я поднялся привычно минут за сорок до дежурства. Моросил мелкий дождь. Оставленный на валуне свитер намок, как половая тряпка. Ничего – свежее будет. В наблюдательном пункте Беса не оказалось. Глянул на озеро. Вдоль берега медленно плыл Леха. У меня озноб прошел по спине. Во дает, бродяга! На живца черта выманивает. Я принял дежурство как ни в чем не бывало. Ох, не хотелось мне повторять трюк Беса! Совсем не хотелось, но гонор взял свое, и я вроде спокойно полез в лодку, пристроив карабин под левым локтем. Тучи неожиданно ушли, словно дождя и не было... Здесь песок просыхает быстро. Солнце снова заплясало на мелкой ряби. Напряжение прошло часа через полтора. Я успокоился... Вода шлепалась о резиновую лодку: хлюп да хлюп, хлюп да хлюп. В прищуренных ресницах – радуги. Тишина. И только тихонько шипит один из клапанов. Он немного травит, но это не страшно. Хлюп! Хлюп... Хлюп... Я очнулся от выстрела. Задремал и меня утянуло ветерком в противоположный конец озера. Леша Бейе, не обнаружив меня на боевом посту, забеспокоился и сжег еще два патрона. Насчет патронов я всегда был прижимистым. Когда охотился на озере Дюпкун, мне пяти пачек хватило на два года. Не люблю почем зря палить в белый свет, как в копеечку.

Когда я очнулся от дремы и понял, где нахожусь, от неприятного ощущения засосало под ложечкой. Весла замелькали в воздухе, как два пропеллера. Казалось, что лодка вышла на глиссирование. Подплывая к нашей стоянке, я сбавил скорость, отдышался и вылез из лодки вальяжно, стараясь скрыть возбуждение, которое больше смахивало на панику.

– Ну, ты, Серега! Я-то по краю, а тебя через все озеро понесло. А если бы и правда черт вынырнул? Вякнуть не успел бы. И поминай, как звали. Нет, на такие эксперименты я не согласен!..

Я скромно промолчал, вспомнив анекдот про Александра Матросова.

Саша Яптунэ появился на Ямбуто ровно через неделю, как и договаривались. Мы подвялили для него мешок отборного чира... Да и продуктов осталось изрядно. В стойбище давно закончился хлеб и мука. Все наши запасы оставили оленеводам. Сашка косился на патроны, но здесь я остался верен себе. Оленеводов снабжали боеприпасами в те времена отлично. В тундре заметно подмораживало по утрам. Все-таки чувствовалась близость Ледовитого океана. Черта «с головой совхозной лошади» мы так и не нашли, но не переживали особенно по этому поводу. Может быть, и к лучшему. Если он существует – пусть живет.

Четверть века прошло. Я редко вспоминаю об этом приключении. Слишком много испытаний выпало на мою длю. Погиб на Енисее Леша Бейе. Его выкинуло штормовой волной из лодки около Селякинского мыса, и тело парня закрутило, понесло мимо нашей суеты, мимо нашего тревожного времени, мимо удач и неудач. На Ямбуто я больше не бывал, меня тоже крутило в пене дней: я разбивался на вертолете, тонул, замерзал, в меня стреляли, я стрелял, да, видно, не судьба пока... Живу.

Николая Григорьевича Яптунэ встречал недавно на Енисее. Он заметно сдал. Обеднел... Оленей потерял. Рыбачит. Едва сводит концы с концами. Мы сидели с ним на прибрежном песке. Ветер своим холодным таймырским опахалом овевал его лысый мощный череп. Отлив оставил на пологом песке волнистые следы, так похожие на старческие морщины. Сухой песок дюн цвета старой малицы пел вместе с ветром. Николай Григорьевич смотрел на меня выцветшими светлыми глазами, и молчал, как молчит, глядя на приходящих и уходящих, Великая Мать – Тундра.

30 ноября 1999 г.

Красноярск

Конечно, можно рассказывать сказки и в городской квартире, и завораживать при этом слушателей. Особенно если за окном метельный зимний вечер, а в комнате сумеречно и тихо и ничего не слышно, кроме мерного мурлыканья холодильника за стеной; ничего не видно, кроме подсвеченных не то луной, на то уличным фонарем загадочных узоров на оконных стеклах. Но все же это будет не то. Для глубокого восприятия сказки, а тем более сказки с чертовщинкой, нужна подходящая атмосфера, загадочная и таинственная, нужен особый настрой рассказчика и слушателей, готовых поверить в любую небылицу и нарисовать в разгоряченном воображении самые невероятные картины.

Пожалуй, идеальные условия для восприятия сказок представляет поездка в ночное. Тут выбор автора «Бежина луга» был безошибочным. Иссиня-черное небо с крупными, яркими звездами, потрескивающий костер, и за пределами отсветов его – тьма, хоть глаз коли. Мечутся длинные тени. Загадочно шуршат деревья. Фыркают лошади, проступающие во мгле призрачными пятнами. Время от времени из лесу или с болота доносятся странные резкие звуки, похожие то на бесовский хохот, то на детский плач...

Близка к идеальному месту для сказывания сказок далекая таежная избушка, по самую стреху ушедшая в землю и заросшая дурниной, тесная, с единственным мизерным окошечком, обращенным к реке или гулкому распадку; со старой буржуйкой в углу, играющей во тьме гребешками пламени. Сгодятся и бригадные избушки, какие были у нас, или обычные полевые станы, пусть даже представляющие собой единственный дощатый вагончик, затерянный в степи или прилепившийся к берегу степного озерца... В конце концов, подойдут и просторная деревенская печь или еще более просторные полати в бревенчатой избе, стоящей желательно на краю села, откуда просматриваются кладбищенские кресты и деревья.

Лично же на меня никогда и нигде с такой потрясающий силой не действовали сказки, мифы и страшные истории, как во время ночевок в сенокосную пору на чердаке кошары, стоявшей над озером Кругленьким. В дни отрочества я, как и все сельские ребятишки, летом и осенью работал в колхозе. Не по нужде, не от голода и нищеты и не по приказу грозных районных комиссаров, как пишут сегодня иные щелкоперы, а именно охотно, я бы даже сказал – с внутренним рвением, с естественным желанием утвердиться в глазах сверстников и взрослых односельчан трудолюбивым и самостоятельным человеком. А самоутвердиться в наше время можно было только трудом, только старанием. Ну, это к слову...

В горячую пору сенокоса люди работали допоздна. Бывало, последние зароды дометывали уже в потемках. Спешно перепрягали лошадей из граблей и волокуш в телеги, укладывали в них котомки и корзинки, рассаживались сами на облачинах рыдванов и отправлялись домой. Зачастую – с песнями, как это ни трудно сегодня представить. Но в деревню уезжали далеко не все. Обычно – только женщины да семейные мужики, чтобы управиться со скотом, обиходить ребятишек, полить огороды. Остальной же народ – пацаны и взрослые парни, а нередко и старики – оставался на сенокосе с ночевой. Спали мы обычно в полевых избушках, прежде принадлежавших крестьянам-единоличникам, а позднее превращенных в летние стоянки овечьих отар или гуртов скота.

Поскольку главные покосы нашей бригады были расположены возле озера Кругленького, то чаще всего нам приходилось ночевать именно на здешнем полевом стане, который действовал, в отличие от многих, круглый год. Здесь были две теплых избушки и несколько кошар, крытых соломой. Избушки занимали пастухи и старики, работавшие на покосе, а молодежи и ребятне доставались для ночевок чердаки этих кошар – длинные, сумрачные, полные воробьиных и ласточкиных гнезд, упрятанных в кровельной соломе или прилепленных к стропилам и решетинам.

Искупавшись на закате в озере, мы наскоро ужинали, съедали остатки домашних запасов и супа из артельного котла и, поднявшись по шаткой лестнице на чердак, ложились вповалку на сено, устланное шубами, фуфайками и дерюгами. Несмотря на усталость, засыпали далеко не сразу. Слышались возня, шутки, разговоры. Но чем более сгущалась за слуховым окном ночная тьма, тем голоса становились приглушенней. Пацаны помладше, работавшие копновозами, начинали задремывать – сказывалась маета длинного жаркого дня. Взрослые переходили на шепот, заводили более серьезные – деловые и сердечные – разговоры. Мы, подростки, затаившись, жадно слушали их и с нетерпением ждали, когда ближе к полночи начнется главное – рассказывание сказок, бывальщин и страшных историй.